Камило Села - Улей

Дон Хайме с изысканной скорбью прикрывает глаза.

— Потом начинается: протесты, споры и прочая мура.

Дон Хайме Арсе говорит медленно, немногословно, почти торжественно. Он следит за своими жестами, делает между словами паузы, как бы наблюдая за эффектом, который они производят, и при этом взвешивая и рассчитывая каждое слово. По-своему он даже искренен. Мать погибшего сына слушает его молча, с видом совершенной дурочки — таращит глаза, да так странно, будто вовсе не слушает, а только старается не заснуть.

— Вот так-то, сеньора, а все прочее, скажу я вам, все прочее — это сущая дребедень.

Дон Хайме Арсе говорит очень гладко, хотя, случается, вставляет в отлично скроенную фразу грубоватые словечки, вроде «мура», «дребедень» и

тому подобное.

Дама глядит на него, ничего не говоря. Она только качает головой вперед-назад, но и эти кивки ничего не выражают.

— А теперь — сами посудите! — я стал притчей во языцех. Если бы моя покойница матушка

это видела!

Когда дон Хайме дошел до «скажу я вам», женщина, вдова Санса, донья Исабель Монтес, начала думать о своем покойном муже, каким она с ним познакомилась, — изящном, стройном молодом человеке двадцати трех лет, с красивой осанкой и нафабренными усами. Смутное ощущение счастья согрело ее душу, и лицо доньи Исабели озарилось робкой мимолетной улыбкой. Затем она вспомнила о бедняжке Пакито, о том, какое у него было во время менингита бессмысленное выражение лица, и вдруг погрустнела.

Дон Хайме Арсе, который было прикрыл глаза, чтобы придать выразительность фразе «Если бы моя покойница матушка это видела!», воззрился на донью Исабель и участливо спросил:

— Вы себя плохо чувствуете, сеньора? Вы немного бледны.

— Нет, ничего, спасибо. Так, всякое приходит в голову!

Дон Пабло, будто против воли, нет-нет да и взглянет искоса на сеньориту Эльвиру. Хоть у них все кончено, он не может забыть времени, проведенного с нею. Да, надо признать, она была с ним мила, покорна, предупредительна. Перед людьми дон Пабло делал вид, будто презирает ее, называл грязной тварью и проституткой, но в душе чувствовал иное. Когда дону Пабло случалось втайне разнежиться, он думал: «Нет, это не от похоти, это говорит сердце». Потом тут же о ней забывал и, наверно, ничуть бы не потревожился, если б она умирала от голода или проказы. Таков уж дон Пабло.

— Слушай, Луис, что там произошло с этим молодым человеком?

— Ничего, дон Пабло, он просто не хотел уплатить за кофе.

— Никогда бы не подумал, на вид такой приличный.

— Не судите по внешности — жуликов да нахалов сейчас полно.

Донья Пура, жена дона Пабло, говорит:

— Конечно, жуликов да нахалов сколько угодно, это правда. Да как их отличишь! А надо было бы, чтобы все люди трудились, как Бог велит. Верно, Луис?

— Пожалуй, да, сеньора.

— То-то же. Тогда бы все было ясно. Трудишься — заказывай себе кофе, а если хочешь, и сдобную булочку; а кто не трудится… Ну что ж, кто не трудится, тех и жалеть нечего. Мы-то все не сидим сложа руки.

Донья Пура очень довольна своей тирадой — отлично прозвучало.

Дон Пабло оборачивается к даме, которую напугал кот.

— С этими типами, не желающими платить за кофе, нужно быть очень, очень осторожным. Никогда не знаешь, на кого нападешь. Вот выставили его на улицу, а он, может, гений, настоящий, как говорится, гений, какой-нибудь там Сервантес или Исаак Пераль [10], а может, и плут бессовестный. Да я бы сам уплатил за его кофе. Для меня это не вопрос, чашкой кофе больше или меньше.

— Конечно.

Дон Пабло ухмыляется как человек, вдруг осознавший свою бесспорную правоту.

— Да, с бессловесными тварями такого не бывает. Бессловесные твари — они честнее, они никогда не обманут. Вот этот красавец котик — хе-хе! — вы так испугались его, а он ведь божья тварь, он просто хотел поиграть, всего только поиграть.

Лицо дона Пабло расплывается в благодушной улыбке. Если бы вскрыть ему грудь, оказалось бы, что сердце у него черное и вязкое, как деготь.

Пепе возвращается через несколько минут. Хозяйка ждет, держа руки в карманах фартука, расправив плечи и расставив ноги; она подзывает его скрипучим, хриплым голосом, который напоминает дребезжащий звук надтреснутого колокола.

— Иди-ка сюда.

Пепе не смотрит ей в глаза.

— Что прикажете?

— Всыпал ему?

— Да, сеньорита.

— Сколько?

— Два.

Хозяйка щурит глазки за стеклами пенсне, вынимают руки из карманов и гладит себя по лицу, где из-под слоя пудры пробиваются щетинки бороды. — Куда дал? — Куда пришлось, по ногам.

— Правильно. Чтоб запомнил. Теперь ему в другой раз не захочется воровать деньги у честных людей.

Донья Роса стоит, сложив пухлые руки на вздутом, как мех с оливковым маслом, животе — воплощение враждебности сытого к голодному. Наглецы! Собаки! На ее сосископодобных пальцах весело, почти злорадно играют блики от лампочек.

Пепе удаляется, смиренно опустив глаза. Совесть у него спокойна, хотя он сам этого не сознает.

Дон Хосе Родригес де Мадрид беседует с двумя друзьями, играющими в шашки.

— Ну что вам сказать, восемь дуро, восемь паршивых дуро. А люди уж растрезвонили.

Один из игроков улыбается.

— И смотреть не на что, так ведь, дон Хосе?

— Тьфу, пустяк. Куда пойдешь с восемью дуро?

— Ясное дело. На восемь дуро много не купишь, это верно. Но все-таки, скажу я вам, в доме все сгодится, кроме пощечины.

— Да, и это правда. К тому же достались они мне безо всякого труда…

Скрипачу, которого выставили на улицу за спор с доном Хосе, восьми дуро хватило бы на неделю. Ел он мало, брал что подешевле, курил, только когда угощали, восьми дуро ему, конечно, хватило бы на целую неделю. Но что говорить, нашлись бы люди, которым и на дольше бы хватило.

Сеньорита Эльвира подзывает продавца сигарет:

— Падилья!

— Иду, сеньорита Эльвира!

— Два «Тритона», завтра уплачу.

— Пожалуйста.

Пепе достает два «Тритона» и кладет на стол перед сеньоритой Эльвирой.

— Одну я беру на потом, после ужина, понимаешь?

— Да-да, вы же знаете, вы у меня пользуетесь

кредитом.

Продавец сигарет галантно осклабился. Сеньорита Эльвира тоже улыбнулась.

— Слушай, можешь передать Макарио мою просьбу?

— Конечно.

— Скажи ему, пусть сыграет «Луису Фернанду», я очень прошу.

Продавец сигарет, шаркая, идет к эстраде, где музыканты. Один из посетителей уже несколько минут переглядывается с Эльвиритой и наконец решается завязать разговор.

— Сарсуэлы [11]очень приятно смотреть, не правда ли, сеньорита?

Сеньорита Эльвира отвечает гримаской. Мужчину это не смутило, он толкует гримаску как выражение симпатии.

— Очень трогательные бывают, правда? Сеньорита Эльвира прикрывает глаза. Мужчина воодушевляется.