Ник Хорнби - Hi-Fi

Это что касается денег. А относительно моих слов, что, мол, наши с ней отношения меня не вполне устраивают и я потихоньку подумываю о том, не завести ли мне другую подругу, так ведь она сама вынудила меня это сказать. Хитростью выманила у меня эти слова. Звучит неубедительно, но это так. Мы тогда обстоятельно обсуждали ситуацию в наших с ней отношениях, и она констатировала деловым тоном, что в данный момент они находятся не в самой благополучной фазе, и я согласился с ней. Она спросила, не подумываю ли я завести себе кого-нибудь другого, и я ответил, что нет, а она засмеялась и сказала, что в таком положении, как у нас, все об этом подумывают. Тогда я спросил: а не подумывает ли она сама завести себе нового приятеля, и она ответила: конечно, она думает об этом; ну я и признал, что время от времени тоже мечтаю о другой подруге. В тот момент я полагал, что мы с ней разговариваем как два взрослых человека, вполне отдающих себе отчет в несовершенстве мира, занимаемся абстрактным анализом взрослых проблем; теперь-то я понимаю, что на самом деле речь шла о ней и Иене и она ловко выманила у меня индульгенцию. Она применила низкую адвокатскую уловку, и я попался, потому что она гораздо умнее меня.

Я ничего не знал про ее беременность, нет, конечно не знал. Она не говорила мне, так как я в то время встречался с другой женщиной. (Ей было известно, что я встречаюсь с другой женщиной, поскольку я сам ей это сказал. Мы считали себя взрослыми, а на деле были по-детски, до нелепости наивны, если верили, что любому из нас позволено без ущерба для нашей совместной жизни выкинуть что-нибудь недостойное, а потом сознаться в содеянном.) Узнал я про беременность гораздо позже: мы тогда переживали один из лучших наших периодов, и я что-то там пошутил про обзаведение детьми, а она разрыдалась. Я начал допытываться, в чем дело, и она сказала, после чего со мной случился краткий и совершенно напрасный приступ буйного фарисейства (обычная лабуда: это был и мой ребенок тоже, какое она имела право, и дальше в том же роде), остановленный ее презрительным недоверием.

– Ты в то время не казался человеком, на которого можно положиться, – объяснила она. – Да и я тебя не сказать чтоб очень любила. Я не хотела иметь от тебя ребенка. Не хотела, чтобы в будущем у нас начались эти кошмарные разборки, кому и когда видеться с ним. Не хотела быть матерью-одиночкой. Мне это решение далось не слишком тяжело. И я не видела никакого смысла советоваться с тобой.

С ней нельзя было не согласиться. Забеременей я сам тогда от Роба Флеминга – тоже сделал бы аборт ровно из тех же соображений. Я промолчал, не зная, что сказать.

Вечером того же дня, поразмыслив с учетом оказавшейся в моем распоряжении новой информации над историей с беременностью, я спросил, почему она тогда от меня не ушла.

Она долго думала, прежде чем ответить:

– Потому что у меня никогда раньше не было ничего похожего на то, что есть у нас с тобой. Когда мы только начали встречаться, я дала себе слово пережить хотя бы одну черную полосу – просто чтобы посмотреть, что будет дальше. Я и пережила. А ты к тому же так казнил себя из-за этой идиотской Рози (это она об угарной Рози-синхронный-оргазм – той самой, с которой я четыре раза переспал, когда Лора была беременна) и довольно долго был очень мил со мной, что мне как раз и требовалось. Мы с тобой крепко связаны, Роб, пусть даже всего лишь тем, что много времени провели вместе. Без крайней нужды я не хотела рушить все, чтобы потом затевать что-то новое. Вот.

А я-то почему не ушел от нее тогда? Уж точно не из таких благородных соображений. (Что может быть благороднее, чем держаться за давшие трещину отношения в надежде, что еще найдешь способ все исправить? Я этого никогда в жизни не делал.) Просто, когда у нас с Рози уже все заканчивалось, я вдруг снова испытал сильную привязанность к Лоре; Рози была нужна мне только в роли этакой пикантной приправы. И я испугался, что упустил Лору (я тогда еще не знал про ее стоический эксперимент). Я видел, что она теряет интерес ко мне, и лез из кожи вон, чтобы этот интерес вернуть, а когда он возвращался, уже сам терял интерес к ней. И так по кругу. Как с этим покончить, не понимаю. Ну вот, мы вроде и добрались из прошлого в настоящее. Теперь, когда вся эта печальная история огромной тяжелой глыбой вывалилась наружу, даже самый близорукий недоумок, даже убитый изменой любовник, погрязший в пучине самообмана и жалости к себе, легко увидит причинно-следственные связи, поймет, что и аборт, и Рози, и Иен, и деньги – все связано одно с другим, все одно другого стоило.

Дик и Барри предлагают нам зайти в паб пропустить по кружечке, но как-то трудно представить нас четверых за одним столом похохатывающими над покупателем, который спутал Альберта Кинга с Альбертом Коллинзом («Он увидел эмблему „Стакс-рекордз“, когда вынул диск из конверта, но до него все равно не дошло!» – рассказывал нам Барри, дивясь неведомым ему прежде глубинам человеческого невежества.) Я вежливо отказываюсь. Как я понимаю, мы едем ко мне домой, и поэтому направляюсь к автобусной остановке, но Лора останавливает меня за рукав и ведет ловить такси.

– Я заплачу. Трястись в двадцать девятом – то еще удовольствие.

Верно подмечено. Переговорам, которые нам предстоит провести, проводник – в смысле кондуктор, – а также собаки, дети и тучные взрослые с набитыми сумками из универмага, явно помешают.

В такси мы молчим. От Севен-Систерз-роуд до Крауч-Энда недалеко, минут десять, но я еду такой смущенный, напряженный и несчастный, что наверняка запомню эту поездку до конца жизни. Идет дождь, по нашим лицам пробегают отсветы неоновых огней; таксист интересуется, удачно ли у нас прошел день, мы бурчим что-то невнятное в ответ, и он захлопывает отделяющую салон перегородку. Лора смотрит в окно, а я исподтишка кидаю на нее косые взгляды, пытаясь понять, отразились или нет у нее на лице события последней недели. Она пострижена, как всегда, очень коротко, под шестидесятые, как стриглась Миа Фэрроу, но только – и это не лесть – Лоре такая прическа идет больше. Волосы у нее темные, почти черные, и поэтому, когда они совсем короткие, кажется, что глаза занимают большую часть ее лица. Она совсем не накрашена, и я полагаю, это в мою честь. Она избрала простой способ продемонстрировать, как она замотана, расстроена и опечалена – тут уж не до мишуры. Я отмечаю про себя забавную симметрию: в тот день много лет назад, когда я принес ей кассету с Соломоном Бёрком, она накрасилась очень сильно, как никогда не красилась потом, да и неделей раньше макияжа на ней было гораздо меньше. Я тогда понял – или понадеялся, – что это тоже в мою честь. То есть мощная раскраска в начале, призванная показать, что все отлично, правильно и восхитительно, и полное ее отсутствие в конце: дескать, дела – хуже некуда. По-моему, тонкое наблюдение, не правда ли?