Ник Хорнби - Hi-Fi

И вот я снова иду проверить себя (Принц, к счастью, на месте, и, значит, я уже набрал хотя бы одно очко – в тот день, когда я не наберу ни одного, настанет самое время повеситься) и вдруг замечаю плакат, который кажется мне знакомым. «ПО НАСТОЯНИЮ ПУБЛИКИ! – говорится в нем. – СНОВА ОТКРЫВАЕТСЯ „ГРАУЧО КЛАБ“!» И ниже: «КАЖДУЮ ПЯТНИЦУ, НАЧИНАЯ С 20 ИЮЛЯ». Я целую вечность стою перед ним, разинув рот. Плакат того же размера и цвета, что был когда-то у нас. У них даже хватило наглости содрать наш дизайн и логотип: очки и усики Граучо Маркса, вписанные в конечную «о» слова «Граучо», и сигара, торчащая из баранки (видимо, для этой загогулины существует какой-то правильный полиграфический термин, но мы называли ее именно так) буквы «б» в слове «клаб».

На наших тогдашних постерах внизу обычно было указано, какую музыку я ставлю; а в самом конце по моему настоянию упоминалось имя неподражаемого, талантливого диджея, обреченно мечтающего стать когда-нибудь культовым. У этого постера нижней части не видно – какая-то группа сплошь заклеила ее своими крошечными объявлениями. Я отдираю их и читаю: «СТАКС, АТЛАНТИК, МОТАУН, РИТМ-ЭНД-БЛЮЗ, СКА, МЁРСИ-БИТ И, НЕ ИСКЛЮЧЕНО, ЧТО-НИБУДЬ МАДОННЫ – ТАНЦЕВАЛЬНАЯ МУЗЫКА ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ – ДИДЖЕЙ РОБ ФЛЕММИНГ». Приятно узнать, что и через столько лет я занимаюсь все тем же.

Стоп. Как, собственно, это понимать? Возможных объяснений только три: а) это плакат 1986 года, и его недавно раскопал специализирующийся на плакатах археолог; б) я решил заново открыть клуб, заказал плакаты, развесил их, а потом был сражен тяжелым приступом амнезии; в) кто-то другой решил открыть для меня клуб. Я склоняюсь к мысли, что третье объяснение наиболее вероятное, и иду домой дожидаться Лору.

– Запоздалый подарок на день рождения. Мне эта идея пришла в голову, когда я жила с Рэем, и так понравилась, что меня даже стало раздражать, почему мы больше не вместе. Может, потому-то я и вернулась. Ты рад? – После работы она зашла куда-то выпить с коллегами и сейчас слегка пьяна.

Никогда ни о чем таком не думал, но рад. Напрягся и заробел: надо ведь раскопать соответствующие диски, раздобыть аппаратуру, – и тем не менее рад. Потрясен, так будет точнее.

– Ты не имела права решать за меня, – говорю я ей. – А что, если…

– Что «если»?

– А что, если у меня другие неотложные планы?

– У тебя разве бывают неотложные планы?

– Не в том дело.

Ума не приложу, зачем всякий раз строить из себя вот такого – надутого и неприступного, мол, сам со своими делами разберусь. Мне бы залиться слезами любви и благодарности, а не надуваться.

Она вздыхает, плюхается на диван и скидывает туфли.

– Ух какие мы. Ну да все равно не откажешься.

– Я подумаю.

В один прекрасный день, когда мне предложат нечто подобное, я живо соглашусь, скажу: спасибо огромное, просто великолепная идея, как мило с вашей стороны, давно об этом мечтал. Увы, этот день еще не настал.

– Ты знаешь, что мы тоже выступаем? – говорит Барри.

– Только через мой труп.

– Лора сказала, что разрешит, если я помогу с постерами, ну и с остальным.

– Надеюсь, вы не собираетесь ловить ее на слове?

– Естественно, собираемся.

– Не будете играть, получите десять процентов выручки.

– Нет, мы сыграем.

– Черт, что за ерунду она затеяла? Ладно, двадцать процентов.

– Нам необходимо выступить.

– Сто десять процентов. Это мое последнее слово.

Он смеется.

– Я серьезно. Придет человек сто, вход – пятерка с носу, то есть я предлагаю вам пятьсот пятьдесят фунтов. Все эти деньги я готов отдать за удовольствие не слышать вас.

– Роб, мы лучше, чем ты думаешь.

– Не верю. И послушай, Барри. Придут Лорины сослуживцы, люди, у которых дома собаки, дети и пластинки Тины Тернер. Как вы с ними уживетесь в одном подвале?

– Это пусть они с нами уживаются. И между прочим, мы уже больше не называемся «Барритаун». Ребятам надоело, что я Барри из «Барритауна». Мы теперь «СДМ». «Соник Дэс Манки». [110] Что-то вроде «Звукоубойная мартышка».

– «Соник Дэс Манки»…

– Как тебе? Дик одобрил.

– Барри, ты же давно разменял четвертый десяток. Ради самого себя, ради своих друзей, ради своих мамы с папой ты не должен петь в группе с таким названием.

– Ради себя, Роб, я должен дойти до самого предела, а наша группа как раз и доходит до предела. И даже дальше идет.

– Вот именно, если попадетесь мне на глаза в пятницу вечером, обещаю устроить вам что-нибудь совсем уж запредельное.

– Этого-то мы и хотим. Отклика. А если Лорины буржуи-адвокаты станут воротить нос, так и шли бы они… Пусть побесятся – найдем на них управу. Мы готовы ко всему. – Он издает смешок, который по наивности считает демоническим.

Кое-кому вся эта история могла бы показаться весьма забавной. Кое-кто сделал бы из нее анекдот, повторяя его слово в слово даже при виде разносимого вдребезги клуба, даже при виде того, как толпа рыдающих адвокатов ломится к выходу, брызжа кровью из ушей. Я отношусь к этой истории по-другому. Я сворачиваю ее в тугой клубок нервозного страха и от греха подальше прячу у себя в потрохах, где-то между пупком и задним проходом. Но даже Лора не видит повода для беспокойства.

– Это только для первого раза. И потом, я сказала, что выступление продлится максимум полчаса. А то, что пара моих приятелей сбежит, так ничего страшного – все равно они не смогут каждую неделю звать бэбиситтеров.

– Сама знаешь, мне надо заплатить аренду. А еще за квартиру…

– Все уже сделано.

От одной этой коротенькой фразы что-то у меня в голове перещелкивает. Я вдруг умолкаю. И дело не в деньгах, а в том, как она обо всем умеет позаботиться: просыпаюсь я тут как-то утром и вижу, что она роется в моих синглах, отбирая из них те, что, как она помнит, я когда-то крутил, и складывает их в специальные сумки, которые я раньше носил с собой в клуб, а потом они много лет пылились в шкафу. Она поняла, что, не получив пинка под зад, я с места не двинусь. А еще поняла, как счастлив я был, занимаясь всем этим. И с какой стороны ни посмотреть, вывод напрашивается только один: что бы она для меня ни делала, она делает это из любви ко мне.

Я уступаю порыву, который в последнее время усиленно давил в себе, и обнимаю ее.

– Извини, я веду себя как дурак. На самом деле я ценю все, что ты для меня делаешь, и знаю, ты делаешь это из лучших побуждений, и я тебя люблю, хотя по мне сразу и не скажешь.

– Все нормально. Да вот только ты вечно какой-то дерганый.

– Знаю. Но сам не понимаю отчего.

Если бы мне пришлось-таки высказать догадку, отчего я такой дерганый, я свалил бы все на не самое приятное ощущение – ощущение того, что я попался. Мне, в некотором смысле, было бы уютнее не чувствовать себя так прочно привязанным к ней; мне было бы уютнее, если бы все те радужные предчувствия и сладкие предвкушения, какие бывают в пятнадцать, двадцать и даже двадцать пять лет, когда ты уверен, что в любой момент у тебя в магазине, офисе или на дружеской вечеринке может возникнуть совершеннейшее в мире создание… если бы все это по-прежнему оставалось где-нибудь тут, спрятанным в заднем кармане штанов или нижнем ящике стола. Но нет, похоже, все в прошлом – от такого кто угодно станет дерганым. Мы с Лорой теперь одно, и бессмысленно притворяться, что это не так.