Пол Остер - Ночь оракула

Я испытал острое сожаление, которое, пока я застегивал джинсы и ремень, сменили стыд и раскаяние. Больше всего мне хотелось поскорее убраться оттуда. Я спросил у девушки, сколько я ей должен, но она отмахнулась — дескать, твой дружок уже обо всем позаботился. На прощание она чмокнула меня в щеку. Я отдернул шторку и направился к стойке бара. Чанга на месте не оказалось. Возможно, он удалился в другую кабинку, чтобы там проверить профпригодность одной из своих будущих сотрудниц. Ждать я не стал. На всякий случай обошел бар, убедился, что его нет, и через швейную мастерскую выкатился на улицу.

На следующее утро, в среду, я снова подал завтрак в постель. О странных снах не было помину. Не говорили мы и о беременности. Эта тема, конечно, висела в воздухе, но после моего вчерашнего грехопадения в Квинсе я был не в том состоянии, чтобы заводить об этом разговор. За каких-нибудь полчаса из праведника и защитника моральных устоев я превратился в обычного бабника с нечистой совестью.

Что бы там ни было, я пытался делать хорошую мину при плохой игре. Все утро Грейс была на редкость немногословна, но, конечно же, ни о чем не догадывалась. Я настоял на том, чтобы проводить ее до метро. Держась за руки, мы шли в сторону Берген-стрит, обсуждая текущие дела: дизайн заказанной ей обложки для альбома французской фотографии конца девятнадцатого века, мою заявку на киносценарий и предполагаемый гонорар, меню сегодняшнего ужина. Когда до станции оставался последний квартал, Грейс вдруг стиснула мои пальцы и резко сменила тон:

— Мы ведь друг другу доверяем, Сид?

— Брак держится на доверии. Мы не были бы вместе, если бы не доверяли друг другу.

— У всех бывает трудный период, верно? А потом как-то все само собой образуется.

— Наш трудный период, Грейс, уже позади. Мы медленно, но верно выкарабкиваемся.

— Я рада, что ты это сказал.

— Ну и хорошо. А почему ты рада?

— Потому что я думаю так же. Как бы мы ни решили с ребенком, на наших отношениях это не должно отразиться. Мы обязательно прорвемся.

— Уже прорвались. В сравнении с тем, через что мы прошли, моя милая, все остальное — детские игрушки.

Грейс остановилась и, притянув меня к себе, поцеловала.

— Сид, ты самый лучший. — Она поцеловала меня еще раз, как бы в подтверждение своих слов. — Помни это, что бы ни случилось.

О чем это она? Я хотел ее спросить, но она быстро высвободилась, пробежала несколько метров до лестницы в подземку и скрылась из виду.

Я вернулся домой. До 9.30, когда начинают работу в агентстве Скляр, еще оставалось время, и я занялся мелкими делами — вымыл грязную посуду, застелил кровать, прибрал в гостиной. Вот теперь можно позвонить Мэри и поинтересоваться, передала ли ей Анджела мои странички. Сомневаться в этом не приходилось, просто я хотел услышать, что Мэри думает о моей заявке.

— Хорошо сработано, — услышал я в трубке голос, в котором не было ни особого восхищения, ни явного разочарования. Я все сделал быстро, а она даже переплюнула меня в скорости, и, вспоминая об этом маленьком чуде, Мэри с трудом сдерживала эмоции. Учтите, что тогда еще не было факсов, «емелек» и экспресс-почты. — Так получилось, что мне надо было срочно отправить в Лос-Анджелес контракт одному клиенту, — рассказывала она. — Я вызвала курьера. Когда он появился у меня в офисе в три часа дня, я как раз дочитала заявку. Это тоже в Лос-Анджелес, сказала я ему, отдавая конверт. Короче, твоя заявка улетела первым же самолетом, и через пару часов она должна оказаться у Хантера на рабочем столе.

— Здорово. Ну а как тебе сама идея? Думаешь, у меня есть шанс?

— Я прочла только один раз. У меня не было времени, Сид, по-настоящему вникнуть, но, по-моему, неплохо. Интересно придумано. Но как это примет голливудская публика? Боюсь, для них это чересчур сложно.

— То есть надеяться не на что.

— Ну почему. Просто не надо думать, что дело в шляпе.

— Не буду. Но эти денежки нам бы пригодились, правда?

— Кстати, о денежках. У меня есть для тебя хорошая новость. Я как раз собиралась тебе звонить, но ты меня опередил. Португальский издатель хочет приобрести права на два твоих последних романа.

— Португальский?

— Пока ты был в больнице, в Испании вышел «Автопортрет», я тебе говорила. Критика встретила его очень благожелательно, и вот теперь романом заинтересовались в Португалии.

— Ну что ж. Сотни три, я надеюсь, они заплатят?

— Они предлагают четыреста за каждую книгу, но думаю, что смогу их раскрутить на пятьсот.

— Мэри, вцепись им в глотку и не выпускай. После налоговых вычетов и твоих комиссионных мне как раз хватит на пиво с сухариками.

— Очень может быть, зато тебя напечатают в Португалии, чем плохо?

— Ничем. Пессоа — один из моих любимых авторов. Они дали Салазару под зад коленкой, и теперь у них приличное правительство. Лиссабонское землетрясение вдохновило Вольтера написать «Кандида». Во время войны у них нашли приют тысячи беженцев-евреев. Отличная страна. И вообще, я в ней сейчас живу, хотя я там никогда не был. Лучше не придумаешь. С учетом того, как все складывается в последние дни, ничего другого и быть не могло.

— Сид, ты о чем?

— Это долгая история. Как-нибудь в другой раз расскажу.

Ровно в час я был у Траузе. Только нажав на кнопку звонка, я сообразил, что надо было взять два ланча в ближайшем ресторанчике. Я совсем забыл про мадам Дюма с Мартиники, которая вела его хозяйство. Ланч уже был готов, и вскоре нам его подали в спальню на втором этаже, где в прошлую субботу мы с Грейс и Джоном так хорошо посидели за китайской едой. Однако в тот вечер всем распоряжалась как раз не мадам Дюма. Дверь открыла ее дочь Реджина и сразу повела меня наверх к «месье Джону». Помнится, Траузе назвал ее прехорошенькой. Она в самом деле была необыкновенно привлекательна — высокая, стройная, лоснящаяся кожа черна как смоль, взгляд острый и немного настороженный. Стринг, голая грудь, белые сапоги до колен — ничего похожего, и все же в течение суток встретить двух юных темнокожих франкоговорящих красоток — это, пожалуй, перебор. Почему Реджина Дюма не оказалась низкорослой дурнушкой с нездоровым цветом лица и горбом на спине? Пусть и не столь сногсшибательная, как гаитянка Мартин, Реджина была по-своему очень хороша, и когда она открыла мне дверь и одарила улыбкой уверенной в себе женщины, я воспринял ее как немой укор, как издевательский фантом моей неспокойной совести. Я делал все, чтобы выкинуть из памяти вчерашнее, забыть о моем несчастном прегрешении, да, видно, не судьба. Мартин явилась мне в образе Реджины Дюма. Мартин была везде, даже в доме моего друга на Бэрроу-стрит, за много миль от обшарпанного строения из шлакобетона в Квинсе.