Виктор Пронин - Особые условия

— Продолжай, Костя, с тобой всегда интересно поговорить.

— А, Николай Петрович! Вам со мной скучно. Вы — человек дела, а я — человек настроения.

— Наверно, потому и интересно, — усмехнулся Званцев. Очки его запотели, он долго протирал их подвернувшимся полотенцем, щурясь добро и беспомощно.

— Здесь как... Упал туман такой, что вытянутой руки средь бела дня не видать — радуйся, что при этом еще и дождя нет. Пошел дождь — радуйся, что погода тихая. Ударил шторм — опять есть причина повеселиться, все-таки это не зимний шторм. А если буран зимой начнется, если он Поселок занесет на три метра — вообще отлично. Стены не продувает, Пролив подо льдом, трубы на дне из траншей не выворачивает... Нет, что ни говорите, а место развеселое.

— Ну что ж, — улыбнулся Панюшкин, — уж коли мы с тобой оба настроены одинаково, будем вместе гнуть свою линию, а?

— Нет, Николай Петрович, не хочется мне ее дальше гнуть. Не моя она. Поеду я восвояси.

— На кого же ты покидаешь нас, Костя! — искренне воскликнул Панюшкин. — За последний год три парикмахера сбежало. Ты вот четвертый! Зарастем!

— Какой я парикмахер... Захотелось свет посмотреть, себя показать, вот и приехал... Я такой же парикмахер, как и вы. Ребят знакомых постриг — одного под польку, другого под бокс, третьему затылок подровнял... И все, думаю, справлюсь. И справился.

— Хотя бы зиму до конца побудь! — взмолился Панюшкин. — Сам знаешь, не хватает людей... Уж парикмахерские твои обязанности — ладно, бог с ним, но ты же еще и механик!

— Не могу, Николай Петрович, — Костя задумчиво уставился в пол. — Я не говорю, что не хочу... Не могу. Кровя играют, Николай Петрович! — он скосил черный глаз на Панюшкина. — Извините, но у меня это дело вот здесь, — Костя провел длинной ладонью по горлу. — Природа требует своего.

— Не знаю даже, чем тебе помочь...

— Ничем не поможете... Вот дайте мне такую маленькую тепленькую девчоночку, и целых триста лет не уеду. Любить ее буду, от холода укрывать, укладку по воскресеньям делать буду и по субботам тоже.

— И что же, никакого сладу с собой? — спросил Дедуля почти с восторгом.

— Никакого, — твердо сказал Костя. — Бессонница, головокружение, сны неприличные... До чего сны бесстыдные, Николай Петрович! Кто бы сказал — не поверил, а тут сам смотрю каждую ночь. Даже нравиться начало... А это нехорошо. Нравственные устои рушатся! Я вот что скажу, Николай Петрович, кровя, они, конечно, у всех кровя, но у одних сила воли, а у других нету, одни могут терпеть и радость в терпении находят, а для других — мука. Тут много ребят, для которых стройка... Ну, как свет в окошке. Вот забрось их за тысячу километров, в большие города, на широкие улицы, на паркетные полы — они через неделю опять здесь соберутся. На самолетах, на вертолетах, на собаках... Спроси у них: какого черта вернулись? А так! — скажут. Приехали, и все тут. Никак это не объясняется. Инстинкт. Мистика. Чертовщина. Это вроде кеты — по всему Тихому океану шастает, а срок приходит, она уж здесь! И не просто в эти края приплывает, нет, находит именно тот ручеек, в котором вылупилась когда-то! Это после Тихого-то океана!

— Вот Порфирьич приедет, — сказал Панюшкин.

— Приеду, — кивнул Дедуля. — Покину всю свою родню кубанскую, погреба винные, цветники с бассейнами и прикачу. То-то у вас тут радости будет, то-то веселье начнется!

— А почему? Зачем приедешь?

— Не знаю... Трудно объяснить. И не хочется. Объяснять — вроде по святому месту топтаться. Не на все человеку объяснение требуется. Что-то должно оставаться непонятным, странным, колдовским. Считайте, колдовство надо мной совершилось.

— Ты не завидуешь ему? — спросил Панюшкин у Кости.

— Зависть — это нехорошее чувство, Николай Петрович.

— Ничего подобного! Благодаря одним и тем же качествам ты приобретаешь и друзей, верных до конца, и врагов, готовых на все. Одни и те же чувства могут быть и хорошими, и плохими. Разве ненависть всегда плоха? Разве не толкает она на самые дерзкие и высокие поступки? Разве ревность всегда постыдна? А любовь? Ведь можно одинаково страстно любить женщину, деньги, должность...

— Стройку? — улыбнулся Костя.

— Да. И стройку! И этот трижды проклятый трубопровод!

— Сдаюсь, Николай Петрович, мне нечего сказать.

— И куда же ты собираешься? — спросил Званцев.

— О! У меня на примете славный город Ростов.

— Можно бы и получше выбрать.

— Лучше Ростова? — ужаснулся Костя, глядя на Званцева, осмелившегося заявить такое.

— Послушай, Костя, — тихо сказал Панюшкин, — меня маленько развезло, поэтому не обещаю строгой последовательности... Но послушай... Когда ты будешь жить в славном городе Ростове, ходить с маленькой теплой девчоночкой по южным проспектам... Я могу сказать, Костя, о чем будешь с ней говорить. Ты будешь вспоминать глухое место, где живут грубые и неотесанные мужики, где, с одной стороны, сотни километров болот, а с другой — десять километров Пролива. Будешь вспоминать место, где был молод, недоволен и всегда настроен на худшее. Больше того, Костя, это будут твои любимые воспоминания. И знакомым ребятам, а особенно маленькой девчоночке ты будешь без конца рассказывать о трубопроводе, о своем друге Порфирьиче, о том, как выпивал с начальником стройки зимней ночью посредине Пролива в вагончике водолазов, на стенах которого висели скафандры, потрескивали в печи дровишки, а под тобой, в каких-нибудь полутора метрах, неслась вода Пролива. Я не пророк, Костя, но могу заверить, что самым большим твоим желанием будет побывать здесь еще раз. Хотя бы денек, чтобы пройти по берегу, посмотреть через Пролив на полоску Материка... Если же тебе удастся застать шторм, снегопад, дождь, обыкновенный, маленький, тихий, серый дождик — ты будешь счастлив. А уехав раньше других на месяц, на три месяца...

— Что же я потеряю, Николай Петрович?

— Костя, сотни раз ты будешь задавать себе один и тот же вопрос — не поторопился ли, не смалодушничал ли? Не оборвал ли в себе что-то важное... Я не уговариваю тебя остаться, я предупреждаю о вещах, через которые сам прошел. Видишь ли. Костя, человеку нужно иногда совершать поступки, за которые он имел бы право уважать себя. Не просто честные поступки, порядочные, нет, для поддержания духовной формы необходимы поступки, требующие жертв, борьбы с самим собой. Видишь ли, в жизни далеко не все устроено, как нам хочется, на то она и жизнь, тем и хороша. И если нет в тебе чего-то такого, за что ты уважал бы себя, гордился бы собой, если нет в тебе стержня... Знаешь, Костя, даже если завтра улетишь, стройка уже может служить для тебя точкой опоры, уберечь от малодушия, мелочности, дешевого корыстолюбия... Во всяком случае, мне так кажется. А если останешься до конца, до последней стыковки, до того момента, когда исчезнет с лица земли наш строительный экспедиционный отряд... — Панюшкин замолчал, с удивлением глядя на стаканы — они опять были наполнены. — Когда же вы успели?