Герберт Розендорфер - Кадон, бывший бог

…И все только ради того, чтобы мы, Зевс, Иегова, Мардук и я, бог Кадон, унялись хоть на то время, пока «благовонные курения достигают ноздрей наших», как сказано в Библии.

Нет, мы, боги, ничуть не добры. Но все-таки скажите, только по-честному: стоит ли быть добрым к толпе подонков?

Вот в этом он нас обошел, конечно. Я люблю тебя, мой славный, или пусть даже не славный, а желчный и суровый ребе Меншенсон. Но ты не бьиг богом – и слава Богу, иначе бы ты тут же распорядился нас ликвидировать, – ты был самым обыкновенным человеком. Я люблю тебя. У тебя был свой звездный час, нет, секунда, когда ты на одолженном у кого-то осле (одолженном – это, конечно, эвфемизм, потому что хозяин осла, кажется, так никогда и не узнал об этом, хотя нам в данном случае, конечно, нет смысла вдаваться в юридические тонкости, тем более что осла ты ему потом скорее всего вернул, я надеюсь, хотя в Евангелиях это и не записано), итак: это произошло тогда, когда ты на одолженном у кого-то осле, точнее, ослице, под радостный рев пролетариата въехал в город Иерусалим. Премудрым служителям Вождя Апачей это очень не понравилось. В Священной инквизиции начались толки, в конгрегациях поднялась тревога, скрытая, естественно, от посторонних глаз, и наконец Первый Слуга всех Слуг Вождя озвучил решение: этот, как его? Иисус Галилеянин перевернет с ног на голову весь наш катехизис, следовательно, от него нужно избавиться. Один его акцент чего стоит. Глухомань! «Бляженны изгнутые за пьявду, бо их e Цайство Нябесное…» Только самим руки пачкать ни к чему. Лучше всего донести на него оккупационным властям. «Я, мол, Цай Глухоманской», он сам это говорил, но этим римлян не проймешь. Тогда чем?

– Римляне, ваше преосвященство, – подал голос один скользкий прелат, – терпеть не могут одного: всяких чудотворцев, мистиков, целителей и тд. За это полагается смертная казнь… Если это не их собственные авгуры.

И они придумали тебе чудеса.

О нет, ты не бог. Ты нечто гораздо большее, ты – человек. Ты первым открыл, что Бог есть, потому что Его нет, потому что Он пребывает вне бытия и иначе не может, потому что иначе Его не было бы вовсе. Ты – Первооткрыватель. Ты разнес в хлам старых недобрых богов – включая меня? – беру назад все свои слова, я не бог Кадон и никогда им не был, хоть мне и жаль признаваться в этом, – ты избавил нас от всего этого обожествленного мусора, от Мардука, Иеговы и Зевса, открыв, что Бог, единственный Бог, Бог Истинный, Тот-который-есть-потому-что-Его-нет, Сый-иже-не-Сый, к нам добр. И не требует кровавых жертв…

– Что? Как это? Что он сказал? Час от часу не легче! И что мы будем делать, ваше преосвященство, если этот номер у него пройдет?

…Он любит нас, это точно. Это факт. И нам не надо звонить во все колокола во имя Всевышнего по поводу каждой мелкой болячки, чтобы Он смилостивился. Он и так милостив к нам, Сый-иже-не-Сый…

Нет, ты не был богом. Нищий и жалкий, ты один страдал на Масличной горе, а все остальные дрыхли – твои друзья, между прочим. Но ты и к ним был безжалостен: «Ты спишь? Не мог ты бодрствовать один час?» (Мк. 14:37). Ну что ж делать, они уснули, потому что устали, работая на тебя все время, а работы было много – разве ты не знал? Ладно. Я понимаю, что ты нервничал. Ты боялся, и правильно боялся, что вокруг тебя плетут роковую сеть. И, наверное, было ошибкой въезжать вот так в Иерусалим, при полном параде. По-простому, по-глухомански, даже не догадываясь, что для столичных жителей это смешно.

«Да минует меня чаша сия; впрочем, если Ты хочешь…» Нет, бог так молиться не может. Так молится человек, объятый страхом. А друзья все сбежали, и ты остался один, маленький и беззащитный. Потом пришли амбалы, схватили тебя под руки слева и справа, и Первый Слуга Вождя Апачей, его преосвященство из Святейшей инквизиции, допрашивал, нет, точнее, докрашивал тебя в цвета, которыми малюют черта, – а ты ничего не отвечал, может быть, от страха, а может быть, от сознания того, что они все равно уже все решили. (Ну и черт с ними – кстати, так и вышло, сколько его потом ни изгоняли, он с ними так и остался. Намалевали.)

Остальное известно. Был Понтий Пилат, который, ради сохранения мира и общественного спокойствия, и т. д… А потом умыл руки: пророком больше, пророком меньше, а общественное спокойствие – не только первейшая гражданская заповедь, но и величайшая угода шефу.

Потом тебя били, раздевали донага, плевались, пинали – то-то была потеха для молодцов-гвардейцев, – а потом, приколотив гвоздями, дожидались, пока ты – ты уж извини, но иначе не скажешь, – пока ты сдохнешь. «Неужели же никто мне не поможет?» – наверное, думал ты, если вообще мог думать при такой боли. А потом ты воскликнул: «Или, или, лама савахфани!» To есть: «Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?» Но твой Бог не оставил тебя, ты просто не заметил, что он был рядом все время, – что вполне объяснимо в такой ситуации, хотя нам, конечно, трудно себе ее представить, ведь нас пока ни разу не приколачивали, к счастью. Бог был с ним, со Своим сыном Меншенсоном, и если бы Меншенсона не распяли, то сегодня о нем не знала бы ни одна собака, его Добрый Бог забыл бы и о нем, и о его учении так же, как о сотне других пророков, проповедовавших тогда повсеместно. Друзья же покинули тебя, и твоя семья тоже. Позже, на картинах, семья уже красовалась: Дева Мария у Креста и т. п. Ерунда. Вранье. Не было их там. Была лишь Мария из Магдалы, та рыжая, с которой ты, по слухам, скажем так, был близко знаком, и, если это действительно так, то я за тебя просто рад…

– Скоро ли вы закончите свою проповедь, г-н Кадон?

– Сию минугу, г-н барон.

Была там и другая Мария, мать маленького Иакова и Иосии, и еще некая Саломея, вообще мало известная, но во всяком случае не та стриптизерка, которая плясала перед Иродом.

А больше никого. Лишь много позже, когда вся эта история быльем поросла, они в своей земле Глухоманской, куда сломя голову бежали, наконец оклемались от страха, вышли из подполья, собрались и начали спрашивать друг у друга: «И че нам тяперь делать?»

И они сложили о тебе, мой суровый, желчный Иисус, множество легенд, они низвели тебя до ярмарочного фокусника, чудодея и первого космонавта – нет, это недостойно тебя. А потом пытались заручиться поддержкой твоей матери-богини, – ну, чтобы она сыграла роль девственницы Изиды, матери Озириса. «Как что? – удивилась старуха, доживавшая свою жизнь в Назарете. – Я – дева? Не смешите меня, у меня было семеро детей, трое до него и трое после». (Мф. 13:56 – у Иисуса было четверо братьев, они там все поименованы, и еще как минимум две сестры.)

Я люблю тебя, даже несмотря на то что временами ты бывал зол и что у тебя не было чувства юмора. За то, что вытворяли потом твои апостолы, прелаты «твоей» церкви и всякие инквизиции и конгрегации, ты никоим образом не отвечаешь. «Или, или, лама савахфани», и вот ты уже на кресте, одинокий, маленький, всеми брошенный сын человеческий, – и вот тогда ты наконец дал свободу духу своему. «Господь взошед в свои края. Иисусе, помяни меня!» Ля-бемоль мажор. (Это не Виктор Несслер, и даже не Вильгельм Фрейденберг. И не бедный Черви. Это кто-то другой.)