Пол Остер - Левиафан

— Спор?

— А ты не помнишь?

— Нет. Я помню только саму экскурсию, все остальное забылось.

— Ты заставила меня надеть эти мерзкие шортики с белыми гольфами. У тебя это называлось «одеться нарядно», а я бесился. Делать из меня девчонку или маленького лорда Фаунтлероя! [12] Герой одноименной детской книги Франсес Ходжсон Бернетт, опубликованной в 1886 г. Ладно бы еще в семейном кругу, но перед чужими мальчишками — нестерпимое унижение. Я не сомневался, что они будут в футболках, летних брюках и теннисных тапочках. И тут я, в таком виде!

— У тебя был вид ангелочка, — возразила миссис Сакс.

— Очень может быть, но я не хотел быть ангелочком. Я хотел быть как все. Но как я тебя ни упрашивал, ты осталась непреклонна. «Это тебе не во дворе играть, — сказала ты. — Статуя Свободы — это символ страны, к ней надо относиться с уважением». В свои шесть лет я оценил иронию ситуации: меня в цепях ведут почтить олицетворение свободы. Вот оно, торжество диктатуры и попрание моих прав! Я пытался тебе объяснить про тех двоих, но ты меня не слушала. «Глупости, они тоже будут нарядные», — сказала ты, как отрезала. Ни тени сомнений. Тогда я собрался с духом и предложил тебе сделку. Ладно, будь по-твоему, но если те двое окажутся в брюках и теннисных тапочках, — всё, больше никаких запретов, я ношу, что мне заблагорассудится.

— И я согласилась? Я заключила пари с шестилетним мальчишкой?

— Ты не восприняла это всерьез. Тебе в голову не могло прийти, что ты можешь проиграть пари. И вот, поди ж ты. Миссис Саперстайн встречает нас возле статуи, и ее сыновья одеты именно так, как я предсказывал. В эту минуту я стал сам себе хозяин — во всяком случае, в том, что касалось одежды. Я одержал свою первую большую победу! У меня было такое чувство, будто я отстоял завоевания демократии, защитил всех бесправных и угнетенных.

— Теперь я знаю, почему ты так дорожишь своими джинсами, — заметила Фанни. — Ты открыл для себя принцип самоопределения, и в тот день ты определился на всю жизнь со своим гардеробом: чем хуже, тем лучше.

— Вот именно. Я завоевал право быть неряхой и с тех пор с гордостью несу это знамя.

— Так вот… — Миссис Сакс жаждала продолжить свой рассказ. — После того как встреча у подножия статуи состоялась, мы вошли внутрь и начали подъем.

— По винтовой лестнице, — вставил ее сын.

— Вначале все было хорошо, — продолжала миссис Сакс— Мальчики пошли вперед, а мы с Дорис, держась за поручень, бодро двинулись следом. Добрались до короны, полюбовались в окошечко на панораму гавани, все нормально. Я думала, на этом наше приключение закончилось — спускаемся вниз и идем есть мороженое. Но в те дни посетителей пускали к самому факелу, то есть нам надо было одолеть еще одну лестницу, вскарабкаться по воздетой руке этой великанши. Мальчикам, конечно, не терпелось залезть на самый верх. Они ныли и канючили, как им хочется все увидеть, и мы с Дорис уступили. Следующая лестница была без перил. Узюсенькая спираль из чугунных ступенек. Когда через пару минут я глянула вниз, мне показалось, что я парю над бездной. Кромешная пустота. Мальчики забрались в полость факела, я же, одолев две трети пути, поняла: всё! Я всегда считала себя боевой особой, не из тех, кто орет благим матом при виде мыши. Я была крепкая, здравомыслящая, знала, почем фунт лиха, но в этом каменном мешке из меня просто дух вон, я покрылась холодным потом, меня начало мутить. Дорис было не многим лучше. Мы обе сели, чтобы успокоиться. Это помогло, но не слишком. Хотя спина упиралась во что-то твердое, мне казалось, что я вот-вот сорвусь и полечу вверх тормашками в эту бездонную пропасть, пересчитывая ступени. В жизни не испытывала такой паники.

Обхватила голову, сердце стучит в горле, в животе все опустилось. А вдруг с Бенджамином что-нибудь случится? Кричу: «Бенджи, спускайся!» — и от собственного крика — душа в пятки. Такое эхо, будто в аду грешник воет. Наконец мальчики выбрались из факела, и мы все поползли вниз на пятой точке. Мы с Дорис делали вид, что это такая игра, что так гораздо веселее спускаться, но на самом деле никакая сила не заставила бы меня подняться в полный рост. Уж лучше прыгнуть вниз. Пока мы спустились к подножию статуи, прошло, наверно, полчаса, и к тому времени я была трупом. С тех пор я до смерти боюсь высоты. К самолету я не подойду на пушечный выстрел, а если мне надо подняться выше третьего этажа, я чувствую, как у меня все внутри превращается в студень. Как вам это понравится? И все началось со статуи Свободы и этого треклятого факела!

— Это был мой первый политический урок. — Сакс обратился к нам с Фанни. — Я узнал, что свобода может быть опасной. Минутная расслабленность — и костей не соберешь.

Я не собираюсь выводить из этой истории какие-то обобщения, но оставить ее без внимания тоже было бы неправильно. Сама по себе она воспринималась как семейный фольклор, небольшой курьез, полный юмора и самоиронии, из-за чего зловещий подтекст отошел на второй план. Мы посмеялись, и разговор перешел на другие темы. Если бы не роман Сакса (тот самый, который он притащил с собой в заснеженный день 1975 года, чтобы так ничего из него и не прочесть), я про нее, может, и забыл бы. Но так как в книге то и дело упоминается статуя Свободы, сама собой напрашивается связь — материнская паника, свидетелем которой он стал в детстве, как будто сделалась сердцевиной того, о чем он написал двадцать лет спустя. Я спросил его об этом той же ночью в машине по дороге в Нью-Йорк, но он только посмеялся над моим вопросом. По его словам, он даже не помнил этого эпизода в каменном мешке. Сменив тему, он с комическим пафосом обрушился на психоанализ. Не суть важно. То, что Сакс отрицал всякую связь, вовсе не значит, что ее не было. Никому не ведомо, откуда появляется книга, и меньше всего самому автору. Книги рождаются из невежества и живут, пока их не понимают.

«Новый колосс» так и остался единственным опубликованным романом Сакса. Это была первая его вещь, которую я прочел, и в зарождении нашей дружбы она сыграла важную роль. Одно дело, когда тебе нравится человек, и совсем другое, когда тебя восхищает то, что он делает. Меня еще сильнее к нему потянуло: хотелось его видеть, говорить с ним. Я сразу выделил его из круга тех, с кем жизнь свела меня по возвращении в Америку. Стало ясно, что он не просто очередной знакомый, с которым приятно пропустить по стаканчику. Закрыв его роман, я подумал о том, что мы могли бы стать друзьями.

Нынче утром я бегло перечитал его (во флигеле нашлось несколько экземпляров) и был поражен тем, что мои ощущения за пятнадцать лет практически не изменились. Кажется, этим все сказано. Роман остался в обиходе, и любой желающий легко найдет его в библиотеке или книжном магазине. Через пару месяцев после нашего знакомства он вышел в бумажной обложке и с тех пор не раз переиздавался, продолжая жить своей неприметной, но достаточно полноценной жизнью на задворках современной литературы и при всей своей навороченности и безумных идеях занимая на книжной полке свое законное место. Надо сказать, когда я первый раз открыл книгу, я совершенно не был готов к тому, что меня ожидало. Послушав Сакса в баре, я решил, что он написал традиционный роман из тех, где автор в слегка завуалированной форме рассказывает историю своей жизни. Я бы не упрекнул его за это, но он сам так уничижительно отзывался о своем произведении, что разочарование казалось неизбежным. Когда он надписывал для меня книгу прямо в баре, я заметил, что в ней добрых четыреста страниц. Наутро, выхлестав шесть чашек кофе, чтобы выйти из тяжелого похмелья, я приступил к чтению. Чувствовалось, что писатель молод, о чем Сакс честно меня предупредил, но в остальном… я ждал чего угодно, только не этого. «Новый колосс» не имел никакого отношения ни к шестидесятым, ни к Вьетнаму и антивоенному движению, ни к семнадцати месяцам, проведенным Саксом за решеткой. То, что я ожидал именно этой тематики, говорит лишь о моей ограниченности. Сама мысль о почти полутора годах тюремного заключения ужаснула меня, — и автор прошел в своей книге мимо такого события! Мне это казалось невероятным.