Дай Сы-Цзе - Комплекс Ди

– Вы везете ему что-нибудь в подарок? Простите, я, должно быть, кажусь вам слишком любопытным, но, видите ли, изучать отношения детей и родителей – мое ремесло. Я психоаналитик.

– Психоаналитик? Это такая профессия?

– Да. Я анализирую… как вам объяснить… Я работаю с пациентами, но не в больнице, а в частном кабинете – скоро он у меня будет.

– Вы врач?

– Нет. Я интерпретирую сны. Люди, у которых что-то не в порядке, рассказывают мне, что им снилось, а я пытаюсь помочь им понять эти сны.

– Господи, вот уж никогда не скажешь, что вы предсказатель судьбы.

– Что-что?

– Я говорю, вы предсказатель судьбы! – повторила девушка и, прежде чем Мо успел опровергнуть это народное определение психоанализа, добавила, показывая пальцем на картонный ящик на багажной полке. – Вон он, подарок… телевизор «Радуга». Наш, китайский, с двадцативосьмисантиметровым экраном. Отец-то хотел побольше и японский, но это слишком дорого.

Пока Мо, вытянув шею, снизу вверх смотрел на коробку с телевизором – весомое доказательство дочерней любви покачивалось на багажной полке в такт колесам, – девушка отложила швабру, вытащила из сумки и расстелила под лавкой, на которой он сидел, бамбуковую циновку, зевнула во весь рот, сняла туфли, поставила их рядом с его ботинками, нагнулась, с плавной кошачьей грацией нырнула под сиденье и скрылась из виду. (Наверно, свернулась калачиком, чтобы не вылезали ноги. И наверно, судя по тому, что из мрака не доносилось ни звука, тут же, едва положив голову на служившую подушкой сумку, уснула.)

Мо изумило это хитроумно сооруженное ложе. До боли знакомое чувство охватило его: он горячо сострадал бедной девушке, он уже готов был полюбить ее; близорукий взгляд его затуманился жалостью, так что даже сквозь очки он смутно видел все-таки высунувшиеся из-под лавки голые пятки. Гипнотическое зрелище эти пятки, которые то и дело дергались или вяло почесывали одна другую, отгоняя комаров. Тонкие щиколотки были не лишены изящества, а остатки кораллово-красного лака на ногтях больших пальцев обличали некоторые претензии на кокетство. Не прошло и минуты, как девушка снова поджала грязные ноги, но они прочно отпечатались в памяти Мо, так что, представив себе их, он мысленно видел ее всю: как она лежит в темноте, с поцарапанными коленками, в перекрученных шортах, пропотевшей мужской майке, пыль пристала к липкой спине, осела пепельным кружком на затылке, обвела серой каймой губы и нарисовала темные круги под слипшимися от жаркого дыхания ресницами.

Мо встал, перебудив соседей, извинился и, с трудом пробираясь между сидящими в коридоре людьми, направился в туалет. Вернувшись, он увидел, что его бесценное место, кусочек рая размером с треть скамейки, захвачено ближайшим соседом, отцом нерадивого школьника. Он сидел неподвижно, уронив голову на откидной столик, как будто его застрелили. Остальную часть скамьи занял второй узурпатор; теперь уже он, в свою очередь, навалился на плечо отца семейства и пустил изо рта струйку слюны. На самом краешке, со стороны коридора, притулилась крестьянка. Она кормила ребенка, расстегнув блузку и придерживая пальцами тугую набухшую грудь. Мо с досадой и горечью принял потерю привилегированной позиции и сел на пол у ног крестьянки.

Ночная лампочка бросала блики света на голые торсы спящих, на картежников, слабый луч попал и на красный чепчик младенца. «Зачем ему эта штука, когда такая духота? – подумал Мо. – Или он болен? Разве его мать не знает, что сказал один знаменитый психоаналитик про героиню европейской сказки: ее красная шапочка – не что иное, как символ месячных?»

И вдруг то ли красная шапочка, то ли упоминание о том, что она символизировала, запалили в душе Мо жаркий огонь. «А что, если она девственница?» – громом прогрохотало у него в голове. В тот же миг со столика свалилась его ручка, отскочила от пола и в истерике устремилась на другой конец коридора. Краем глаза Мо видел, как она катится и катится, не останавливаясь, будто подражая мчащемуся по рельсам поезду, но остался безучастным. Он снова уставился на красный чепчик и не сразу осознал, что повторяет про себя одно и то же: «Да, если она девственница, тогда совсем другое дело».

Ребенок на руках у крестьянки сморщился, раскрыв измазанный молоком рот, и запищал.

Мо не переносил детского плача. Он отвернулся. По лицам пассажиров пробегали тени, за окном мелькали дрожащие огоньки, проносились безлюдная бензоколонка, улица с темными витринами, недостроенные дома в многоярусных бамбуковых лесах.

Младенец в красном чепчике замолк, потянулся к Мо и стал колотить его по лицу своим капризным невинным кулачком, разморенная, уставшая мать не мешала ему. Мо не уворачивался, он пристально следил за банкой из-под пива, которая в конце концов сорвалась с места и теперь катилась по вагону: пересекла маленькую лужицу (пролилась вода или пописал ребенок), обогнула густой плевок и остановилась прямо перед ним, так что даже в полутьме было видно отверстие в тонкой жести. Теплое дуновение пощекотало шею, Мо обернулся: это ребенок, почти выпроставшись из материнских рук, уткнулся носиком ему в затылок и обнюхивал, будто проверяя, чем тут пахнет. Он посмотрел на Мо подозрительно, почти враждебно, сморщил свои крохотные ноздри и продолжил обонятельный анализ. Фу! Он чихнул и снова заплакал.

На этот раз он вопил по-настоящему, во всю мочь своих легких, заходясь истошным криком. Мо пробрала необъяснимая дрожь, ему стало не по себе от сердитого, осуждающего взгляда ребенка: малыш как будто понял его тайные помыслы, распознал странную, бредовую идею использовать девственницу для достижения заветной цели, которой когда-нибудь все подивятся.

Он резко повернулся к ребенку спиной, словно прогоняя эти страхи, способные поколебать его решимость и убежденность врачевателя душ.

Под детский плач Мо на четвереньках нырнул под лавку – с головой окунулся во мрак. Первым ощущением была абсолютная слепота. И такое зловоние, что он задохнулся бы, если б не заткнул нос. Перед ним вспыхнуло воспоминание детства, как давным-давно, в самом начале культурной революции, он спускался в подвал, где вместе с другими узниками был заперт его дед, христианский пастор (неудивительно, что и в его жилах текла кровь Спасителя); там стоял запах мочи, испражнений, кислого пота, грязи, сырости, затхлости да еще набросанных на ступеньки гниющих дохлых крыс, о которых он то и дело спотыкался. Теперь он понял, почему бывшая продавщица из Пинсяна так тщательно подмела под лавкой, прежде чем туда залезть, – страшно подумать, каково тут было бы дышать без этой подготовительной процедуры.

С топографической точки зрения пространство андеграунда, в которое он попал, было не так уж мало. Тесноватое в высоту, оно зато было длиной и шириной в две лавки: той, на которой прежде сидел Мо и двое нынешних захватчиков, и той, что отходила от общей спинки в другую сторону. Свет, сочившийся справа и слева, был слишком слаб, чтобы что-то как следует различить, но внутреннее чутье говорило ему, что похожая на кучу тряпья или листьев темная масса здесь, рядом, и есть его спящая красавица.