Эрнст Августин - Хорошие деньги

Клянусь, что моему племяннику, если таковой у меня когда-нибудь будет, после моей кончины я оставлю точно такие же трудности, и именно по-английски, в этом я клянусь.

Потому что третья груда бумаг – ещё грознее. Как я понимаю, мой дядя заказал себе этот стол размером с лодку – даже знать не хочу, во сколько он ему обошёлся, и уже молчу о том, какая это безвкусица, – только для того, чтобы набить его двумя тоннами исписанной бумаги. Исписанной им самим, собственноручно! Я не преувеличиваю, здесь по меньшей мере тонна, это явно дядин округлый почерк – и всё карандашом. Боже мой!

Да тут как минимум двадцать, если не больше, романов, или черновиков романов, или как это ещё называется, каждый толщиной страниц этак в тысячу, причём две трети зачёркнуто. Так и хочется сказать: и слава Богу, что зачёркнуто.

Вскоре я замечаю, что каждое произведение представлено ещё и в нескольких вариантах, тоже по большей части перечёркнутых. Листы дневника, ага, был дневник, это даже интересно. Но ценного, по-настоящему ценного, здесь ничего нет. «Хорошие деньги», повествование Августина Файнголъда – это никакие не деньги, а всего лишь четыреста страниц рукописи. Даже если исключить вычеркнутое, то оставшееся вряд ли можно рассматривать как деньги, к тому же ещё и хорошие.

Речь в этом повествовании идёт о бедном юноше, который сам делает себе деньги, – я поймал себя на том, что начал вчитываться.

У меня есть представление о том, что такое писатель. Писатель, например, Томас Манн. Генрих Манн тоже. Фейхтвангер и Фаллада. Естественно, это великие писатели. Но то, как мой дядя изобразил этого бедного мальчишку, этого сорванца, который исключительно ради игры однажды собственноручно изготовил свинцовый талер, сидя в своей землянке прошлого века, – не так уж и плохо это сделано, на мой взгляд.

Я не прочитал всю рукопись, только полистал, но то, как мальчишка набирал силу, становился всё богаче и богаче, как он постепенно переработал всю свинцовую крышу церкви и тем самым навлёк на себя проклятие, которое всё же не осуществилось, потому что он в конце концов сделал для церкви кровлю из чистого серебра – подумать только! – это хоть и патетично, немного неуклюже, может быть, и любительски, но я тем не менее просидел над этой рукописью полдня.

Нет, единственно ценный объект, если к нему вообще применимо слово «ценный», стоит прямо передо мной на письменном столе. Прямо у меня перед носом, только почему-то я до сих пор его не замечал: маленькая резная фигурка из слоновой кости, изображающая старика, согнувшегося под тяжестью перевязанного тюка. Видимо, китайская или японская, что-то вроде того, во всяком случае тонкая работа, и вид у этой фигурки очень дорогой, уж точно из слоновой кости, это могу определить даже я. И когда я озирался в поисках лупы, чтобы рассмотреть объект подробнее, то заметил, так сказать, краешком глаза, что фигурка стоит на почтовом конверте.

Это было символично.

Удивительно, что до сих пор я этот конверт не замечал. Он лежал на столе прямо у меня перед носом. Я готов был предположить, что какая-то невидимая рука подсунула мне это письмо в последний момент. Или, если пойти ещё дальше: как будто бы дядя нарочно положил его на самом виду, специально, чтобы я его не заметил. Вот это, пожалуй, самое вероятное, наивероятнейшее. Потому что написано в письме было следующее:

Дорогой племянник,

это говорит твой дядя Августин. (Говорит с того света.) Когда ты найдёшь это письмо – возможно, не сразу, а с большим опозданием, потому что оно лежит на самом виду, – ты не только унаследуешь колоссальное, по твоим меркам, состояние, но и будешь вынужден проделать громадную работу, чтобы разыскать это состояние. С этим я могу тебя только поздравить. (Наверное, он имеет в виду первое, хотя я не вполне уверен.) Я не могу утверждать, что чрезмерно любил тебя, но всё же родственные чувства – весьма далёкие от ненависти – питал, и в достаточной степени, чтобы вывести тебя на большую кучу денег. Вот тут и начинаются мои тревоги и заботы – касательно этой кучи: как бы она не попала в чужие руки. Поэтому тебе в твоих поисках придётся довольствоваться намёками.

Ищи не в тех двух с половиной тоннах бумаг, которые громоздятся в этом очень дорогом рабочем кабинете, хотя я уверен, что ты всё равно их перероешь. Лучше подумай над тем, что ты в этом доме видел и что делал – день за днём, как бы малозначительно тебе это ни казалось.

Следуй за днями и следуй за усилиями. Таким образом ты, может статься, найдёшь то, что ищешь, раньше, чем это сделают другие, вернее, раньше, чем это сделает другая. Ты уже знаешь, кого я имею в виду.

Подсказка: так, как это было, вовсе, может быть, и не было.

Твой дядя.

Достаточно причудливо, но чего ещё можно было от него ожидать!

Для ненависти этого недостаточно, даже мне, хотя наконец-то представился бы замечательный повод.

Но всё-таки, что значит «день за днём»? Насколько я могу припомнить, я провёл их здесь больше трёхсот, и все они казались мне малозначительными. Выходит, они были не такими, какими были? Или как там у него: они были такими, какими не были?

Вдобавок ко всем несчастьям я в конце концов уронил на пол фигурку из слоновой кости, которая, по всей видимости, была здесь единственной ценностью. Читая письмо, я вертел её в руках, а когда она упала, хотел поймать, но вместо этого ещё и наступил на неё с хрустом.

ГЪворил же я, это был чёрный день, хоть и не седьмое седьмого (не то седьмое седьмого), но тоже седьмое (июня), чёрный день.

Да, я знаю, кого он имел в виду.

Когда я впервые переступил порог этого дома, мне открыл вовсе не дядя, а женщина средних лет, приземистая и плотная. И не произнесла при этом ни слова. Она указала мне в ту сторону вестибюля, где полукруглая ниша без окон служила чем-то вроде приёмной. Там я мог присесть на диванчик, поставив рядом свой багаж.

Пахло как-то странно – свежей штукатуркой, я до сих пор помню этот запах. Как будто где-то неподалёку шёл ремонт.

После долгого ожидания появился не дядя, а опять-таки эта молчаливая дама, и она повела меня по лестнице на один этаж выше – в комнату с единственным окошком – прямо напротив двери. Мне запомнилось, что на сей раз мы воспользовались не центральной лестницей, а боковой, более узкой, а главное – более тёмной, без стеклянной звёздчатой крыши.

Ну, хорошо. Отведённая мне комната вполне отвечала европейскому стандарту, насколько я мог о нём судить, вся в мшисто-зелёных тонах. В ней была раковина с зеркалом, над зеркалом – подсветка; кровать с чем-то вроде тумбочки и даже маленький телевизор, укрепленный на кронштейне. Освещение тоже соответствовало стандарту – маленькие лампочки на подвижных цоколях.