Юрий Мамлеев - О чудесном (сборник)

Лишь мутное ощущение, что это еще не все, что с ним многое еще произойдет неизвестного, тревожило его.

Как-то, прогуливаясь по городу, он остолбенел: вдруг увидел двух существ, внутренне похожих на него.

Они шли прямо по улице, друг около друга, и он их выделил среди обычной суетности по мертвому взгляду и по особым, безучастным движениям. Подошел к ним и сухо спросил:

— Мертвецы?

Тот, который был побольше, улыбнулся и сказал меньшему:

— Этот наш, оттуда. Разве не видишь?!

— Михаил, — представился меньший.

— Николай, — представился больший. Не говоря ни слова, пошли вместе дальше.

Вышли за склады, где красная стена и бревна.

Присели рядом. Молчание длилось долго. Старик был безразличен даже к себе подобным, но исчезающим умом своим удивился: «Нас много… значит, мы — целый мир!»

Больший мертвец держал в руке портфель.

— Я летел сюда на самолете, — произнес он. — Говорят, здесь хорошие места.

— Я тоже в этой округе недавно. Обжился в соседней деревне, — добавил меньший.

— А где ваши могилы? — равнодушно спросил старик.

— Не все ли равно, — ответил Николай. — Ты много думаешь или полностью ушел? — обратился он к старику.

— Куда ушел?

— Ну что, не знаешь? — улыбнулся Николай. — Туда, где есть одно нет.

— А я много думаю, — вставил другой, Михаил, — но мои мысли совсем увязают там, где есть одно нет. Я теперь не понимаю их значения. Они мелькают и нужны, чтоб только оттенять то…

— Дурак, — перебил старик. — Я уже совсем не думаю. Оно овладело мной полностью. И это лучше, чем раньше, при жизни…

— У меня тоже нет мыслей, — продолжал Николай. — Если и появляются, то это просто слабоумные, распадающиеся огонечки, через которые я еще вижу ненужный мир.

— Как ладно говорит, — произнес Михаил, — ведь Коля был писатель.

— Значит, дурак, — сказал старик.

Опять помолчали. Летали птицы, уходя в жизнь. Где-то стонали гудки.

— Ишь, луна какая, — проговорил, оскалясь на небо, Николай.

— Много мы сегодня говорим. Голова кружится, — процедил Михаил. — Пора жить своим.

— А когда я сосу кровь, я кажусь себе цветком. Только железным, — не выдержал Николай.

— Ну, хватит, ребята, — прервал старик, поднявшись. — Расстанемся.

Мертвецы встали. И пошли в разные стороны, кто куда.

Лежа в могиле, старик мочился. Но он не чувствовал этого. Что-то укачивало его, и видел он за этим концом еще и другие концы.

Дня через два Николай поймал старика у кинотеатра.

— Пойдем, с кем я тебя сейчас познакомлю, — прогнусавил он.

Старик пошел за ним, и на скамейке, в уютном уголке, под зелеными шумящими деревьями увидел Михаила, который сидел положив ногу на ногу, и с ним еще двоих, тоже, по-видимому, мертвецов.

Один-то оказался просто мертвечонок, дитя лет тринадцати. У него были оттопыренные, большие ушки, и он смрадно, до ушей улыбался, глядя на старика.

«Этот свой», — подумал старик, но второй незнакомец озадачил его. Он был живой, это ясно видел «Матвей Николаевич», и от отвращения его пробрала трупная дрожь, но на лице живого виднелась какая-то обреченная, сдавленная печать.

— Кто это? — тревожно спросил старик.

— Самоубийца, — угодливо пояснил Миша. — Будущий, конечно. Но неотвратимо, и по судьбе, и по желанию его так выходит. Он бы кончил с собой давно, да вот с нами познакомился. Хочет немного погодить. Вертер эдакий.

Миша, будучи мертвецом, мог говорить языком писателя. Коля же, при жизни писатель, не раз заговаривал по-дикому и ублюдочно. Все это было на поверхности, ведь суть их слишком удалилась от этой жизни.

— Учти, как тебя… старик… Самоубийц мы не трогаем, это табу, — сказал Николай.

Самоубийца, смущенно улыбаясь, покраснев, привстал.

— Матвей, — мутно глядя на него, произнес старик.

— Саня… Если бы не ваш брат, то давно бы повесился, ей-богу, — засуетился самоубийца. — Никогда не встречал такого хорошего общества. Как в гробу. Всю бы жизнь на вас глядел.

— Немного истеричен. Плаксив. Чувствуется, из живых — пояснил Миша.

— Зато Петя, наш Питух, хоть из детей, а мертвенькой, — костяным голосом пропел Николай. — Даже из глаз пьет кровь. Петь, покажись.

Петя выглянул из-под бока меньшего мертвеца и молча улыбнулся.

— Очень смущаюсь я, что из меня после смерти получится… В оттого и суетлив, — вмешался, опять покраснев, самоубийца. — Вот если б как вы стать, то есть жить небытием… А то вдруг просто «нуль» получится, в буквальном смысле… Вот конфуз… Нехорошо, — блудливо бегая глазками, произнес он. — Или не туда угодишь… Или еще что… Вот на вас только глядючи и умиляюсь: не всех людей загробные ужасы ждут… Утешаюсь, можно сказать…

— Пошли, ребята, в лес, — прервал Михаил, — скоро все слова забудем. И так с трудом говоришь, как заколдованный.

Брели молча, к медленно заходящему солнцу. Петя, щелкая зубами, — эдакий детский трупик — опережал всех, бегая по полю и срывая полевые белые цветочки.

— Неужели он понимает, что делает? — спросил самоубийца у Николая.

Вдали виднелся скрытый, точно загримированный, лес. Щебетанье птиц, звон стрекоз и кузнечиков, порывы ветра — все было как предсмертный стон больного, и далеко-далеко.

А старик, от всего мира ушедший, вдруг почувствовал, что ему не по себе даже среди своих. Но он шел, замкнувшись в небытии.

Пришли на поляну. Расположились.

Николай, когда садился, как-то мертво, в пустоту, улыбнулся.

— Устал я от слов, — проговорил Михаил. — Разве это веселие? Надо что-нибудь свое, трупное.

Старику же стал неприятен Петя: он катался по траве, как бесенок, подбегал то к одному мертвецу, то к другому и дергал их за ухо. Но сам не получал от этого никакого удовольствия, и взгляд его был тяжелый, недетский, как у гиппопотама.

Впрочем, старику показалось, что у мертвечонка сквозь его неживые глаза пробивается все-таки нахальство.

— Ну, споем, — пробасил самоубийца.

Оказывается, под мышкой у него торчала гитара, старик раньше и не заметил этого.

— Пусть Петя, соло, — произнес кто-то из мертвецов.

Мертвечонок сел в центр круга, всюду на него смотрели друзья. Вдруг Петя запел. Рот его разевался до ушей, обнажая недетскую пасть, и было странно, что у трупа такой подвижный и раскрывающий рот; оттопыренные ушки его раскраснелись от прилива ранее высосанной крови; личико он поднял вверх, к Господу; неживые глазки прикрыл и пел надрывно, с трудом, даже расширялись мертвые жилки на шее.

Что он пел, было непонятно, кажется, популярные песни, но не все ли это было равно?

Мертвецы сидели вокруг молча, насупившись, и словно застыли в нечеловеческом ожидании самого себя, мертвого. Между прочим, ходил слушок, что Петя единственный среди них позволял себе садизм при кровососании.