Юрий Мамлеев - О чудесном (сборник)

Если б не эта черта, Кошмариков был бы вполне терпим для соседей. «Бойкий он очень и жизнерадостный», — говорили про него. Но когда кто-нибудь в квартире заболевал, то врача вызывали с оглядкой, чтоб Васенька не заметил, по ночам, и провожали его через задний ход. Болезнь свою тщательно скрывали, даже в ущерб своему здоровью.

Сейчас, перед этим знаменательным утром, уже как год, но из близких Кошмарикова никто не помирал. Он ходил совсем грустный, опущенный и взялся было уже за сублимацию. То котенка где-нибудь удавит, то в морг забредет. «Но чужие — это не то, — думал Кошмариков. — Разве сравнишь, когда друг помирает. Здесь ты человека несколько лет знал, весь он у тебя на ладошке, как в кино. Интересно».

И он уже совсем загрустил, опустился, стал пить… На днях его даже надули: обещали познакомить с девицей, у которой было три инфаркта, но после первой же ночи выяснилось, что это ложь, а девице нужно было только потерять свою невинность.

«Сублимироваться надо, — думал Василий Нилыч, бредя домой. — А то дойдешь… Вся жизнь как сон идет… Жрешь, хохочешь, по бабам шляешься… А чтоб что-нибудь существенное, помер чтоб кто-нибудь — ни-ни…»

С такими мыслями, закутавшись в грязное одеяло, он заснул.

«Самому помереть, что ли, только б со стороны посмотреть», — последнее, что мелькнуло у него в уме.

Наутро Вася проснулся, разбуженный истерически-радостным стуком в дверь. Ломился Володя Косицкий, его посыльный по части смерти. Кошмариков, голый, без трусов, открыл…

— Николай Голда умер, — выпалил Косицкий. — С тебя четыре рубля за новость.

Кошмариков опустился на стул, и, хотя голому заду было холодно, сердце екало и оживлялось, как от теплой ванны.

— Друг помер! Настоящий, взаправдашний! Первый раз в жизни! — возопил Кошмариков и полез доставать четыре рубля для Косицкого. Ему захотелось, чтобы Косицкий отсутствовал или, во всяком случае, замер, чтоб была тишина и ничего не существовало, кроме огромного образа Николая Голды в его воображении…

«Ушел, ушел, — хихикалось у него в груди, — ушел».

Косицкий за долгую службу прекрасно знал состояние своего хозяина и мышкой шмыгнул в уголок, на детский стульчик, и притих.

Швырнув ему четыре рубля, Кошмариков стал одеваться. Ему захотелось помолчать, чтобы прочувствовать себя императором. Человечества для него уже не существовало. Существовал только он, Кошмариков, и Голда. Но Голды уже не было: он — иих! — исчез. А он, Кошмариков, живчиком себя ощущает; даже пустоту в животе чувствует. Он так рос и рос в своих глазах; комната казалась маленькой, а он большим, большим, словно пробивающим головой потолок. «Никаких корон мне не надо, — подумал Кошмариков, глядя на себя в зеркало. — Я памятник воздвиг себе нерукотворный», — провизжал он про себя.

Торжество пело в его теле. Николая Голду он знал еще с детства: вместе ходили на лыжах, вместе списывали уроки, вместе мечтали о будущем…

Вдруг лицо Кошмарикова исказилось. Он прыгнул к Косицкому и схватил его за горло. «А ты не врешь, падла…» — дохнул он ему в лицо.

— Что ты, Вася, что ты, — прошипел Косицкий.

— Самого святого касаешься. — Кошмариков сделал страшные глаза.

— Убей Бог, Вася, — захныкал Косицкий. — Чтоб меня громом убило… Поди сам проверь… Разве я способен на такое…

Кошмариков резко бросил его горло и, заложив руки в карманы, заходил по комнате. Он весь превратился в огромную знающую себе цену радость. И хотя сам Голда никогда ничего плохого ему не сделал, Вася чувствовал, что вместе со смертью друга ушел в небытие и весь мир со всеми его обидами, что ушли в небытие и отомщены все прошлые издевательства над ним самим, над Васенькой, хохотушки, насмешки, щелчки и занозы. И что он уже не просто Василий Нилыч Кошмариков, служащий конторы «Рыбсбыт», а личность и в некотором роде Наполеон.

Мир стал чист и приятен, как утренний воздух Крыма.

«Теперь можно и в Бога поверить», — тихо и потайно сказал Василий Нилыч, поцеловав свое изображение в зеркале.

Он походил по комнате еще полчаса, поглаживая себя по брюху и смакуя разлитое по всему телу духовное удовлетворение.

Косицкий сидел в углу и тихо поедал завтрак. Наконец Василий Нилыч круто обернулся к нему и сказал: «Рассказывай». И решительно сел на стул против него. Начиналась следующая фаза. Косицкий икнул и, ощутив в животе теплоту сыра, глядя на Кошмарикова похабно-преданными глазами, начал:

— Ты ведь знаешь, что Коля давно хворал… Что он валокордин в кармане держит, я уже тебе полгода назад докладывал. — Косицкий облизнулся и погладил кусок сыра, прежде чем проглотить его. — Справку у врача я тоже навел… Так что все к концу шло. Но насчет срока, — причмокнул Косицкий, — сказать трудно было. Марья Кирилловна — врачиха эта, — бывало, лежа в постельке со мной, целый час, жирняга, прикидывала, когда срок. Но ошиблась, дура. Как напивалась, всегда говорила, что завтра помрет, и в ухо меня целовала; а как по трезвости — то всегда через три года, говорила.

— К делу, к делу переходи, — буркнул Кошмариков. — Как помирал.

— Значит, так… Может, сначала телявизор посмотрим, Вася, — тоскливо расхрабрился Косицкий.

— Телевизор на том свете будешь смотреть, курва, — оборвал Кошмариков. — Говори, не томи.

— Значит, так… Вот что я пронюхал… Колину смерть девки ускорили… Без них он небось еще, может, жил… Знаешь ты, что с юга он вернулся ошпаренный и сердечко, как листик, трепыхалось. Но природа свое брала — после курорта жиреть стал. Ну, дело ясное, тем более комната есть, магнитофон, пластинки. Девок видимо-невидимо. На работу ему в редакцию звонят…

— К делу, Володя, к делу, — тихо заскулил Кошмариков, сжимая пальцы.

— Сахарку, сахарку подложи, Вася, — прослезил Косицкий. — Я ведь от тебя сластеной стал… Ну так вот… Зинка эта была с норовом… Ну, а Коля парень стильный, фотокорреспондент, в Минске бывал. Стройной такой, как лошадка. Бабий угодник, — вдруг взвизгнул Косицкий, пролив чай. — Ну так вот. Отказаться Коля не мог. Я скорее, говорит, фотокорреспонденцию дам похуже, но как пред бабой не осрамлюсь, так и в рубашке неглаженой не выйду… Ну, известно, кобель, — хихикнул Косицкий. — А Зинка-то баба рыхлая, пузатая, не французская… Сначала было ничего… Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Николай покурил, Зинка-то грехи в детском корытце смыла и ушла к себе телявизор смотреть… Он ей звонит через час и говорит: «Плохо мне что-то, Зин, приезжай…» Зинка ему отвечает: «А ты телявизор посмотри, радио послушай. Потом в кино сходи». Николай подумал и проговорил: «У меня завтра работа», — и повесил трубку… Вечером она приезжает, а он уже холодный… На диванчике лежит, точно газету читает.