Ричард Йейтс - Пасхальный парад

Теперь в душ. Но когда она вошла в ванную, зеркальце аптечки подловило ее с такой же жестокостью, как ранее зеркальная дверь на улице: она вновь увидела лицо постаревшей женщины, отчаявшейся, готовой схватиться за соломинку.

Говард вернулся через два дня, после того как она уже перестала его ждать, и по его лицу, если не по звуку поворачивающегося в замке ключа, она сразу поняла, что все кончено.

— Я бы тебе позвонил, но не захотел тебя будить, чтобы только сказать о том, что я немного задержусь. Как ты?

— Нормально. Как твоя поездка?

— Поездка… та еще. Давай-ка я сначала приготовлю нам что-нибудь выпить, а затем поговорим. — Из кухни, сквозь звуки ударяющихся о стекло кубиков льда и льющейся жидкости, донесся голос: — Между прочим, Эмили, нам есть о чем поговорить. — Он вернулся с двумя стаканами виски с содовой, в которых позвякивали кусочки льда. Вид у него был виноватый. — Во-первых, — начал он после тяжелого вздоха, последовавшего за несколькими глотками, — вряд ли для тебя будет новостью, что я виделся с Линдой во время своих поездок.

— Нет, — сказала она. — Пожалуй, не будет.

— Иногда я заканчивал дела на день-два раньше, — продолжал он, как будто приободренный ее словами, — и летел в Сан-Франциско, чтобы с ней поужинать. Ничего больше. Она рассказывала мне о себе—у нее, кстати, все идет отлично: она с подругой открыла свою линию одежды, — а я по-отечески ее выслушивал. Раз или два я спрашивал ее про молодых людей, и, когда она начинала говорить о тех, с кем она «видится» или «встречается», сердце у меня колотилось как ненормальное, а кровь пульсировала даже в кончиках пальцев, так что я…

— Говард, нельзя ли по сути?

— Хорошо. — Он почти до дна осушил свой стакан и снова издал глубокий вздох, но сейчас этот вздох выражал скорее облегчение, что самое трудное осталось позади. — Суть заключается в том, что эта поездка никак не была связана с делами нашей фирмы. Я тебе солгал, Эмили. Прости. Ненавижу лгать. Все это время я провел с Линдой. Одним словом, на пороге своего тридцатипятилетия… да, уже не подросток… она решила ко мне вернуться.

Потом в течение многих месяцев Эмили придумывала хлесткие фразы, которыми можно было пригвоздить его на месте, но в тот момент она не нашла ничего лучшего, как произнести это жалкое затертое словечко, которое сама же ненавидела с детства:

— Ясно.

За два дня Говард с виноватым видом вывез из квартиры все свои пожитки. Лишь однажды, когда с перекладины в стенном шкафу сорвалась тяжелая галстучная гроздь, произошла сцена, причем настолько ужасная, настолько отвратительная — она упала на колени и, обнимая его ноги, умоляла, умоляла его остаться, — что Эмили постаралась как можно скорее выкинуть это из головы.

В мире происходили вещи пострашнее, чем одиночество. В этом она убеждала себя каждое утро во время давно отработанных сборов, и на протяжении медленно тянущегося рабочего дня в своей рекламной конторе, и вечерами, когда надо было как-то дотянуть до сна.

В телефонном справочнике Манхэттена она не нашла домашнего телефона Майкла Хогана, равно как и телефонов его фирмы по связям с общественностью. Он часто говорил о желании вернуться в Техас, откуда он был родом; что ж, вероятно, он осуществил свое желание.

Тед Бэнкс в справочнике был, и адрес не изменился, но когда она ему позвонила, он долго и явно емущаясь стал ей объяснять, что он женат и что она прекрасный человек.

Предпринимались и другие попытки — в ее жизни всегда было много мужчин, — но все они окончились ничем.

Абонент «Фландерс, Джон» в справочнике отсутствовал; правда, обнаружился «Фландерс, Дж.» на Вест-Энд-авеню, но когда она набрала указанный номер, Фландерс оказался женщиной.

Целый год она находила сладчайшую боль — почти наслаждение — в том, что взирает на мир с безразличием. «Поглядите на меня, — мысленно взывала она ко всем в середине тяжелого дня. — Поглядите: я выжила, я сдюжила, я не потеряла контроль над ситуацией».

Но бывали дни похуже, и один такой день, особенно скверный, случился незадолго до ее сорок восьмого дня рождения. Она отвезла готовый рекламный проспект вместе с макетом заказчику для одобрения, вернулась в офис, и только в кабинете Ханны Болдуин до нее дошло, что она забыла все материалы в такси.

— О боже! — Ханна с криком откинулась в кресле, поехавшем назад. Впечатление было такое, что ее подстрелили. Затем она снова подкатила к рабочему столу и, поставив на него локти, принялась теребить свои тщательно уложенные волосы. — Может, ты шутишь? Это был оригинал. Одобренный клиентом. С его подписью…

Глядя на нее, Эмили только сейчас поняла, что Ханна ей, в сущности, никогда не нравилась, но знала она и то, что, скорее всего, это унижение она переживает в последний раз.

— Полное, законченное разгильдяйство, — продолжала начальница. — Даже ребенок справился бы с этим поручением. Ты в своем репертуаре, Эмили. И ты не можешь сказать, что я тебя не предупреждала. Я давала тебе столько шансов. Я поддерживала тебя, поддерживала годами, но всему есть предел.

— Я тоже должна тебе кое-что сказать, Ханна. — Эмили была горда тем, что она почти не дрожала, ни она сама, ни ее голос. — Я слишком долго проработала здесь, чтобы быть уволенной. Я подаю сегодня же заявление об уходе по собственному желанию.

Ханна оставила в покое свои растрепавшиеся волосы и впервые посмотрела ей в глаза:

— Эмили, ты хуже ребенка. Неужели ты не поняла, что я пытаюсь оказать тебе услугу? Если ты уйдешь по собственному желанию, то не получишь ни гроша. Если же я тебя уволю, то ты можешь рассчитывать на пособие по безработице. Ты даже этого не знаешь? Ты что, вчера на свет родилась?

Если в Нью-Йорке вас уволили с работы, вы можете рассчитывать на компенсационные чеки по безработице в течение пятидесяти двух недель. Если за это время вы не нашли работы, вам остается один путь — велфер. В районе Большого Нью-Йорка на велфере сидит больше полутора миллионов человек.

Я белая, англосаксонских корней, протестантка, с дипломом колледжа. Я всегда зарабатывала на жизнь профессией — в качестве библиотекаря, журналиста и наконец рекламного агента. И вот я уже девятый месяц как безработная, и, кроме велфера, мне ничего не светит. Мои консультанты по найму, общественные и частные, делают все от них зависящее; просто, по их словам, нет вакансий.

Возможно, никто не возьмется исчерпывающе объяснить эту неприятную ситуацию, но, рискуя быть обвиненной в склонности к простым ответам, а также в модной болезни под названием жалость к себе, я попробую высказать свою догадку: я — женщина, и я уже не молода.