Лоренс Даррел - ЛИВИЯ, или Погребенная заживо

— И музыку из шоу «Шарло — забавная мордашка» («Кто украл мое сердце?»), или божественного Хатча, ласкающего клавиши и напевающего в своей как бы отстраненной манере «Вся наша жизнь — тарелка вишен».

— Незадолго до рассвета возле углового ресторана «Лайонз» [50] «Лайонз» — название однотипных фирменных ресторанов, кафе и булочных-кондитерских. (Прим. ред.) — все с желтыми измученными лицами, проститутки, студенты, сторожа и рабочие, отправляющиеся на первую смену. Первые газеты на промозглой улице. Возвращаемся, когда беспокойные сумерки уже отстираны до белизны, едем через весь Лондон — по Вестминстерскому мосту — в недобрый пригород столицы; не исключено, что с воспоминанием о проститутке и всегдашним страхом перед болезнью. Женись или прижигайся, прижигайся или женись.

— У меня было и то, и другое.

— И у меня. И у меня.

Итак, мы собрались у скрытого туманом лионского стапеля, где с нетерпением ждали Констанс и грузили наше нелепое походное снаряжение на «Мистраль», на большую баржу с емким трюмом и достаточно просторной палубой, чтобы принять на борт несколько пассажиров. Груз в трюме был уже утрамбован и покрыт брезентом, образовав некое плоское пространство для отдыха и трапез; ночи мы собирались проводить на берегу. Пока мы возились со своим скарбом и проверяли оборудование — можно подумать, что мы собрались на Северный полюс, — Констанс появилась; а вместе с ней неожиданно пришло лето — я имею в виду ощущение лета, его особую ауру. А между тем мы все еще торчали в полосе, где растут шелковицы, во взъерошенном Лионе с его расползшимися во все стороны пригородами, вдали от пыльных пустошей, оливкового масла и анисовой водки. Но с Ту нетрудно было представить, каково это, когда солнечный свет просачивается сквозь соломенную шляпу и падает на бронзовые плечи и шею, создавая тень, темную, как спелые сливы. Из-за излишка солнца и соленой воды светло-пепельные волосы стали жесткими и одновременно шелковистыми. На изысканно сухощавых, но сильных плечах безупречная шея, барвинковые глаза, на свету менявшие цвет на зеленый, глаза, полные любопытства и смеха. Купаясь, она порезала ногу, и теперь прихрамывала — из-за повязки. На нас она смотрела без особого волнения или интереса, так мне казалось, но вполне дружелюбно, ведь мы были друзьями ее брата. Однако я сразу же почувствовал, что она разделяет его превосходство над нами — и отчасти, как я думаю сегодня, искушенность. — Прошу меня извинить; поезд как всегда, опоздал. Наш капитан был мрачен и толст, и напоминал актера, — великий трагик, оставшийся не у дел. Фуражку старый морской волк носил немного набекрень, и щедр был невероятно. То и дело предлагал выпить по стаканчику крепкого вина — в качестве защиты от сурового ветра. Какая там суровость? Погода стояла прекрасная, старик явно преувеличивал. Мало-помалу почти до краев налитые стаканы «Кот дю Рон» развеселили нас; Констанс понемногу отхлебывала из стакана брата и в конце концов попросила разрешения надеть шорты — он с важным видом кивнул головой. Мы перемигнулись. Жена капитана предложила ей спуститься в небольшую каюту, где стояла птичья клетка и висело несколько старых картинок с видами Роны — сами виды были не такими уж старыми.

Мы уже готовы были отплыть в Арль, однако задерживались из-за парочки пассажиров. К счастью, они недолго испытывали наше терпение, зато долго-долго извинялись. Один был долговязым, беспутного вида парнем с желтоватой кожей и с длинными волосами, рассыпавшимися по воротнику пальто. Проскальзывала в его манерах царственная надменность, и много позже, когда он встал на носу и запел арию из оперы Верди, мы, услышав его дивный голос, поняли, что перед нами звезда марсельской оперы. Его попутчик был немолод, с короной седых волос и очень напоминал церковного сторожа. У старика было живое загорелое лицо, он с несколько нарочитым изумлением смотрел по сторонам. Тем не менее сразу чувствовалось, что он по-настоящему образован, это было ясно не только по его поведению, но и по томику стихов, зажатому под мышкой, и по (надо же, лишь теперь вспомнил про нее!) золотой цикаде на лацкане пиджака. То есть он был членом знаменитого общества фелибров. [51] Фелибр — провансальский поэт, писатель (фр.) . И еще чувствовалось, что наш капитан всем — и своей толщиной, и своим акцентом, и неторопливыми жестами — очень старику симпатичен. Теперь-то мне понятно почему. Оба были из Авиньона, куда мы как раз направлялись. Оттуда мы собирались на каком-нибудь наемном транспорте добираться в Тюбэн, если нас не встретит Феликс на пыхтящем консульском автомобильчике.

Вместо гудка раздалось шипение, потом рев, капли сгустившегося пара упали на трубу, и мы снялись с якоря, прежде чем успели это понять. Привольно разлегшись на просторной палубе, мы видели, как залитый солнцем окрестный мир сначала медленно, потом все быстрее стал поворачиваться и, наконец, исчез за кормой. Потом течение увлекло нас под высокий мост, где на фоне небесной лазури четко вырисовывались силуэты нескольких зевак. Констанс удобно устроилась на подушках, о которых позаботился галантный капитан, и, видимо, задремала, дав мне возможность хорошенько рассмотреть ее и еще раз поразиться удивительной красоте и сходству с братом. Великолепные светлые волосы на висках были более гладкими и блестящими, чем нити тутового шелкопряда; сон ее был легок, она чему-то улыбалась, возможно, какой-то приятной мысли или виду. Мне и в голову не могло прийти, что она так же застенчива, как и Хилари, столь прочной казалась ее выдержка нам, бедным островитянам, напичканным условностями и неодолимой почтительностью. Много лет спустя, когда я в письме припомнил нашу первую встречу, на ответной открытке было написано одно-единственное слово: «Застенчивость».

В позе спокойно спящей на палубе девушки на это не было и намека. Насколько я помню, Хилари сразу же подружился со старым поэтом и забросал его вопросами о местах, мимо которых мы плавно проплывали по реке, неожиданно раздавшейся вширь, благодаря слиянию с зелеными водами Сены. Мне тогда вспомнился низкий голос учителя географии, когда он рассказывал о ней, легко касаясь большой, во всю стену, карты своей темной ротанговой тростью, которая изредка служила орудием суровых наказаний, что в ту пору считалось вполне нормальным в большинстве школ. Кстати, такие меры не причиняли вреда, наоборот, были весьма полезны в качестве отпущения грехов — ученик искупал таким образом вину и забывал о ней, едва сходили синяки. Сотни переписанных строк и сотни «Аве, Мария» ни в коей степени не могут сравниться с хорошей поркой.