Анатолий Кузнецов - Продолжение легенды

Петька . Он электрик, с нашего четвертого участка. Приземистый, плотный, сильный, как борец, с длинными руками. У него в карманах проволока, изоляция, предохранители, плоскогубцы, и в первый же день я застал его за милым занятием: он пришивал пуговицу с помощью клещей и медной проволоки. Петька объяснил, что так крепче, да и ниток в доме нет.

Вчера Петька мобилизовал наши одеяла, завесил наглухо окна и предоставил нам на выбор: либо сидеть в полной темноте, либо убираться к чертям.

Дело в том, что он любитель-фотограф. И я понял, что такая хорошая жизнь ожидается ныне, присно и во веки веков…

Петька принадлежит к той категории особо злостных фотолюбителей, которые все делают сами. Фабричный у него только фотоаппарат «Смена», а все остальное — увеличитель, фонарь, кюветы, бачки, проявители, закрепители — он делает своими руками. Прежде чем напиться воды, нужно мыть кружку горячей водой. Химикаты всюду: на столе, в шкафу, под кроватью. Карточки нужно сушить, и Петька раскладывает их на наших постелях, на подушках. Нужно делать глянец, и он заклеивает карточками оконные стекла. Потом карточки не отлипают, поэтому два стекла у нас выдавлены и завешены нашими же полотенцами (свое Петьке нужно, чтобы вытирать руки).

Тарелок для пищи у нас две, остальные заняты под фотографии. Утром я нечаянно посолил кашу гипосульфитом и долго не мог понять, откуда такой странный вкус. Петька кашу отобрал, выбросил в ведро, успокоил, что гипосульфит не очень ядовит, и пообещал сделать мне замечательные фотографии. Он всем обещает.

Кубышкин . Его звать Сергей, но имя ему не идет: он Кубышкин, и все его так по фамилии и называют. Спокойный, самостоятельный, удивительный копуша: он все время чего-то копается и копается в своих вещах, книгах, посуде. Даже когда он сидит без движения на кровати, кажется, что он копается и бурчит.

Кубышкин, во-первых, арматурщик, во-вторых, большой гуляка. Домой он приходит, только чтобы покопаться и что-нибудь перехватить. Иногда, по словам Петьки, он и не ночует.

Вся тонкость в том, что Кубышкин сейчас занят щепетильным делом: он женится. Петька сразу же мне поведал, что Кубышкин — славный парень, но дурак: сам гол как сокол и влюбился в такую же девушку из общежития. Уж если бы Петька женился, он взял бы невесту из иркутских кулаков, с избой и коровами, оборудовал бы первоклассную фотолабораторию, пил по утрам чай со сливками и ел бы яичницу с колбасой.

Вопрос с женитьбой, очевидно, продвигается, потому что Кубышкин по всякому поводу говорит: «Мы с Галей». Вечером эта Галя впервые пришла с ним, и мы безжалостно ее осмотрели.

Она оказалась маленькой, щупленькой, застенчивой. Лицо совсем уж некрасивое, бесцветное, серое. Руки она не знала куда спрятать — неуклюжие, красные. Она разнорабочая, у нее всего пять классов образования.

Когда отворилась дверь, сначала вошел Кубышкин — гордый, самостоятельный, небрежный, а потом уже за ним, за его спиной, оказалась тихая, испуганная Галя. Мы усадили ее на табуретку. Кубышкин независимо копался, громко говорил с нами:

— Завтра сдаем большой блок… Петька, где зеркало? У тебя лезвия есть? Степан уехал в отпуск, ты слышал?

А она сидела на краешке табуретки, ссутулившись, и молчала, словно ее и не было. Тихая-тихая, скромная-скромная, беззащитная и все пыталась спрятать ноги в стоптанных, перекосившихся туфлях довоенного фасона.

Кубышкин и Петька обо всем переговорили, посмотрели свежие фотографии, негативы. Потом Кубышкин взглянул на стену и сказал:

— Галя, пошли.

Она встрепенулась, прошептала: «До свидания», и пошла за ним преданно и послушно.

Захар Захарыч .

Но третий жилец нашей комнаты необычный. Ему шестьдесят лет. Представьте себе высокого, подтянутого, с военной выправкой пожилого мужчину. Добавьте совершенно седую голову, седую как лунь. Но седина так не вяжется с ним, что кажется — это просто льняные белые волосы, которые к тому же приятно вьются. И только потом с удивлением замечаешь, что волосы белы от старости. Но старым Захара Захарыча назвать нельзя: он всегда гладко выбрит, черты лица у него крупные, энергичные; мясистый нос. Наш Захар Захарыч — водитель семитонного самосвала «МАЗ-205», человек с сорокалетним стажем шофера.

Я еще не узнал его как следует, потому что он большую часть дня находится в гараже; работал он и в воскресенье. Петька рассказал, что он старый коммунист, то ли с 1918, то ли с 1919 года, водил в революцию броневик, в Отечественную войну пошел добровольцем на фронт и выдержал всю блокаду Ленинграда. Там у него погибла вся большая семья, и с тех пор он одинок.

Гараж от нас далеко, и Захар Захарыч выходит из дому в шесть часов утра; для него мы оставляем громкоговоритель включенным на ночь. Он очень дисциплинированный, койка его заправлена идеально; говорит он густым, приятным басом с уверенными рокочущими нотками.

Но он стал совершенно беспомощным, когда принялся варить суп.

Суп мы должны варить все. У нас коммуна. Складываемся и покупаем продукты, а готовим по очереди. Вернее, как объяснил Петька, с очередью не совсем клеится: варит тот, кто пришел первый и голодный. Каша с гипосульфитом была моим первым достижением на этом пути.

Но Захар Захарыч готовить не умеет, и Петька над ним измывается:

— Не то, не то! Теперь лук покрошите. Где нож. Батя, где нож? Господи, какой вы бестолковый!

— Петро, гляди, столько крупы хватит?

— Батя, вы с ума сошли! Это на целый взвод! Куда вы высыпали? Доставайте обратно! Да скорее же!

— Ничего, Петро, гуще будет…

— Куда гуще! Она не сварится. Доставайте ложкой, пока не размокла! Где ложка? Батя, поворачивайтесь! Вот лук, крошите скорее — сало горит!

Обед готовится со скандалом, зато потом содержимое кастрюли вываливается в глубокую миску, от полусупа-полукаши идет вкуснейший пар, мы усаживаемся вокруг с чистыми ложками и начинаем «наворачивать». Суп-каша жирный, густой, сытный. Я сдаюсь первый, потом Кубышкин, а Петька с Захарычем сидят до седьмого пота, любовно поскребывают ложками и изредка роняют фразы:

— Кажись, надо было лаврового подбавить?

— Ха-рош… Сойдет и так.

— Ну уж!.. А картошка переварилась.

После этого следует чай, который мы пьем из стеклянных полулитровых банок, потому что кружки заняты химикатами. Чай плиточный — густой, мутный, какой-то тоже сытный, после него уже невозможно дышать, и мы валимся — каждый на свою кровать.

— Ну, ребята, кажись, маленько подзаправились, — говорит Захар Захарыч, распуская пояс.

— А что, батя, — спрашивает Петька, — вы «форды» водили?

— Водил. Я еще старые водил, драндулеты такие — может, видел на картинках?

— Ага. А «студебеккеры»?

— По Ладожскому. Я их три сменил.