Анатолий Кузнецов - Продолжение легенды

Эх, да разве расскажешь об этом? Это нужно почувствовать, разгрузив вот так девяносто восемь машин, шатаясь от усталости и упершись лбом в колесо двадцатипятитонного «МАЗа». Могу только сказать, что у меня гудело и ныло все тело и я был удивительно, потрясающе счастливый.

Перешел, спотыкаясь, через железнодорожное полотно, и почти тотчас, обдав паром и мелкой сажей, по ней загрохотал скорый поезд Москва — Пекин. Быстро-быстро промелькнули слабо освещенные окна, и вот уже, убегая, исчезают вдали красные хвостовые огоньки. Все дальше, дальше, на Байкал, Читу, Пекин… А мы вот тут строим!

Кому из рабочих Иркутской ГЭС не памятна деревянная лестница, шедшая на гору из котлована! Вот я по ней и потащился. Спеша в домоуправление, мы с Ленькой тогда перешагивали через две ступеньки. Сейчас я разглядел, что ступеньки высокие, и штурмом осиливал каждую доску. Лезешь и лезешь вверх, остановишься перевести дух, обернешься вниз — огни…

Выше, выше!..

Ну и бестолковый я! Уже второй час ночи, люди спят, а я все еще иду с работы.

А на горе, на пустыре, темным колесом двигалась по кругу толпа. Словно плакал или молился кто-то, а потом все повторяли непонятные слова, и слышалось только заунывное и странное «а-а-а-а…» Это после полуночи рабочие-буряты сходятся на гулянку и танцуют «йохар», длинный, бесконечный танец, когда парни и девушки крепко берутся под руки и ходят, ходят по кругу и поют однообразную песню. О чем они пели, я не знал.

Но Ленька уже говорил о «йохаре», говорил, что буряты сходятся здесь три раза в неделю и водят хоровод до рассвета.

Приезжают даже издалека, со стройки алюминиевого комбината, потому что они очень любят свой «йохар» и он напоминает им родину.

Было как-то непередаваемо волнующе и грустно. Огни котлована, гул, рокот машин; кипит, копошится муравейник среди сопок и болот. Ветер приносит запахи цемента, металла и речных просторов; гаснут вдали окна в домах поселка. А на пустыре буряты танцуют «йохар». И я еще постоял в стороне и послушал.

А потом пришел в настоящий ужас, не обнаружив за поясом рукавиц: забыл их в буфете, на окне!

И я возвращался, потом опять штурмом брал деревянную лестницу и все шел, шел домой с работы. Это была одна из самых прекрасных ночей в моей жизни.

Привет, старик!

Получил твое письмо, из коего заключаю, что ты дурак.

Жаль, жаль, что ты меня не послушался! Ну что ж, вкалывай. Давай, давай!

Нет, я ехать в Сибирь не собираюсь, тем более на третьей полке и со шпаной вроде твоих дружков. Сейчас объясню почему.

Итак, пошел я в Политехнический подавать заявление. Глянул — мама моя родная, столпотворение! Такие, брат, зубряги сидят, а с производства — и то трясутся. В лоб не получится; вижу, надо поворачивать оглобли заранее. Повернул в Медицинский. То же. Финансово-экономический. То же. Торфяной и т. д. — то же. Короче говоря, обошел дюжину вузов, но халтуры нет."

На семейном вече восторжествовала батина идея: торговый техникум. Теперь, оказывается, такое положение, что и на техникум приходится молиться.

Конкурс там, Толя, будь-будь! Папахен сунулся туда-сюда и, конечно, нашел ход. Ох, и папахен у меня! Там у него оказался знакомый завуч — свой человек, что-то даже вроде родственника, десятая вода на киселе. Пришлось тряхнуть мошной: знакомство знакомством, а купюры на бочку.

А ты знаешь, Толик, я теперь и сам допер: прекрасный техникум! Он выпускает работников торговой сети, а это в нашей жизни клад. Поглядываю на дачу справа и все более убеждаюсь в этом… И грустно и смешно, когда посмотришь на простачков, как они зубрят, готовясь к экзаменам. Юна совсем извелась. Вчера были с ней в кино: посочувствовал, потащил развлечься немного; зашли в кафе «Мороженое», вспомнили тебя.

Она жалеет тебя, говорит, что грузчиком ты мог бы работать и на заводе ее папы. Между прочим, слышал бы ты, каким тоном это было сказано!..

Ну ладно, пиши еще, как там жизнь. Медведей видел? Мошки не заели?

Нет, брат Толька!

Кончай играть дурачка! Хватит прикидываться, что не понимаешь сущности жизни! Не знаю, как тебе, а с меня довольно. Красивые идеи и сияющие вершины, брат, специально изобретены для наивных юношей, а мир движется по иным законам, более простым и конкретным. Конечно, такие дурачки, как ты, ах, как нужны!

Ты скажешь, я неправ? Приглядись, приглядись получше. Там у вас, на стройке, думаю, как в капле воды преломляется вся наша действительность". А убедился — ну, и лататы к пенатам. За одно я тебя хвалю: что без путевки поехал. Если б завербовался по путевке, тогда все, не удрал бы. Будь здоров. Жду тебя.

…Но если ты мне всерьез писал, то я умываю руки. На таких наивных дурачках, как ты, и держится мир. Поживи, поживи. Пройдет еще твоя телячья радость, как с белых яблонь дым. Нет, я что? Я просто посмеюсь над тобой, совсем не вздумаю убеждать. Очень мне это надо.

Тебя, старик, сама жизнь убедит.

P.S. Да! Мамахен передает привет и просит: будешь ехать — привези кедровую шишку (на камин, покрупнее).

Руки мои, руки!

Они болят у меня днем, а еще сильнее ночью. Все началось с пузырей, которые я набил черенком лопаты. Каждый день я разбиваю ладони все сильнее. На смене, пока бегаю по эстакаде, карабкаюсь на машины, долблю бетон, как-то забывается боль, не чувствуется. Но дома не нахожу себе места. Эта тупая, ни на секунду не прекращающаяся боль, она отдается в предплечье, ноют все мускулы. Трещины на ладонях пекут огнем, так что хочется шипеть. Я открыл, что холодный воздух успокаивает. Поэтому хожу по комнате и машу руками; а если уж слишком доймет, дую. Хожу и дую, хожу и дую…

Петька посмотрел и велел идти к врачу за бюллетенем. Был миг, когда я пошел. Спустился с крыльца, постоял… и вернулся. Какой позор! Поработать без году неделю — и уйти на бюллетень! Нет, пусть я лопну, но к врачу не пойду. Я слюнтяй, маменькин сынок. Так мне и надо! Нет, посмотрим, кто кого пересилит: боль меня или я ее. Не пойду ни за что, буду дуть.

За этим занятием меня застала наша молодая уборщица, тихая и скромная Октябрина. Посмотрела, покачала головой:

— Ох, ребята, ребята! Все вы узнаете! Узнаете, почем фунт лиха на чужой стороне.

Меня это разобидело. Я грубо ответил, что лучше бы она поискала в кладовке какой-нибудь картуз мне, а то от брызг раствора волосы мои уже сбетонировались.

Октябрина молча ушла и принесла фуражку мужа — еще хорошую, мало ношенную. Тогда мне стало совестно, и я пообещал принести полную эту фуражку конфет для ее малышей.

Каждый день начинается одна и та же волынка. Приходим с работы — надо бежать в магазин за продуктами, за хлебом. Потом чистка картошки; занимаем очередь на плиту; стирка рубашек и носков. Октябрина стирать отказывается: у нее своих забот полон рот. Других же женщин в доме нет.