Лилия Курпатова-Ким - Библия-Миллениум. Книга 1

В качестве следующего свидетеля была приглашена мать Юдифь. Она красилась хной в огненно-рыжий цвет и подводила тонкие старческие губы яркой помадой. Волосы были тщательно уложены в прическу, спадая на морщинистый лоб колечками, — несмотря на свои шестьдесят пять лет, мать Юдифь была в отличной форме. Одета в безукоризненно отглаженный клетчатый костюм с юбкой до колена и бархатные туфли на каблуках с большими металлическими пряжками.

— Расскажите нам, пожалуйста, в каких, на ваш взгляд, отношениях находилась ваша дочь со своим мужем. Как мать, вы, конечно, знаете ее лучше. Может быть, она вам на что-то жаловалась или была чем-то возмущена, узнала о своем муже что-то неприятное?

— Мы никогда не обсуждали эти темы.

Прокурор осекся, несколько минут собирался с мыслями и наконец продолжил:

— Ну, может быть, вы сами что-нибудь замечали?

— Я не имею привычки лезть в чужие дела.

— Но это ведь ваша дочь! Мать всегда чувствует, если что-то не так… — предположил нерешительно государственный обвинитель.

— На мой взгляд, все было «так», как вы выражаетесь. Я не знаю, почему моя дочь решила вдруг убить своего мужа. Как зять он был наилучшим из всех знакомых мне мужчин его возраста. Мне жаль его. Где-то, может быть, есть и моя вина…

Почему-то принято считать, что с возрастом женщины мудреют. Чушь полная! Если женщина была глупа в молодости, то к старости она поглупеет еще больше, хотя бы в силу объективных физиологических причин — старение клеток, ухудшение кислородного обмена и так далее! Однако матери Юдифь такая точка зрения бы не понравилась, поэтому она корчила глубокомысленные рожи с нескрываемым упоением.

— Я должна была предостеречь его, как-то предупредить, но когда задумывалась, то понимала, что мои опасения могут быть неверными, глупыми. Мне и в голову не могло прийти, что она так поступит! Впрочем, моя дочь всегда была такой непредсказуемой. В детстве я не разрешала ей приближаться к моему туалетному столику. Я, знаете, всегда пользовалась дорогой косметикой и парфюмерией и не хотела, конечно, чтобы Юдифь что-то испортила, разлила или рассыпала. Я очень ругала ее каждый раз, когда видела рядом с этим столом. И однажды она раскапризничалась, а я ее отшлепала, поскольку считаю, что детей, особенно девочек, баловать нельзя, иначе они вырастут ленивыми, распущенными и не будут уважать старших. Так вот, когда на следующий день я пришла с работы, то все было разбито, разбросано и искромсано. Она все разбила молотком. Я показывала ее психиатру, но тот точно так же, как и ваши судмедэксперты, — дама особенно четко выговорила это слово, — ничего не обнаружил. Выписал ей настойку пустырника и посоветовал уделять ребенку больше внимания. Это единственный инцидент, претендующий на странность, во всем остальном она была очень послушным и дисциплинированным маленьким гражданином.

— Вы растили ее одна?

Женщина гордо подняла голову, распрямила плечи и сказала:

— Да. И горжусь этим. Заметьте, горжусь!

— Вы прививали ей отрицательное отношение к мужчинам?

— Нет! — дама приложила руку к груди. — Никогда. Я учила ее быть реалисткой, и только. Что всегда нужно рассчитывать только на свои собственные силы. Ведь в жизни можно и не встретить надежного спутника, поэтому нужно быть готовой к одиночеству. Достойные мужчины встречаются редко. Простите меня, господин судья, но это так. Я учила ее не ждать сказочного принца. Я читала ей Золушку, изменяя конец сказки. Я говорила, что Золушка стала королевой не потому, что вышла замуж, а потому, что победила на выборах!

В зале раздался смех. Судья постучал молоточком.

— Ну хорошо, а что вы говорили дочери о ее родном отце?

Пожилая дама судорожно сглотнула слюну, подняла подбородок еще выше и ответила тонким, звенящим, как сталь, голосом:

— Правду! Ее отец, прекрасный человек, исключительный, я бы сказала, умер, как это обычно и бывает с самыми достойными людьми.

— Как он умер?

— Он утонул, спасая друга, провалившегося под лед.

— Герой… — протянул судья.

— Да, это так, — заключила пожилая дама и вытянула лицо, чтобы не дать слезам скатиться и размазать тушь. Потом стала аккуратно ловить их беленьким платочком.

— Значит, вы считаете, что ваша дочь была счастлива в браке?

— У нее не было очевидных причин для несчастья.

— Но она была счастлива?

— Откуда я знаю! Это такой субъективный вопрос! Я на ее месте была бы счастлива абсолютно!

— Это простой вопрос. Как вам кажется, ваша дочь была счастлива?

— Ей всегда чего-нибудь не хватало. Думаю, если она не понимала своего счастья, то это только потому, что никогда не испытывала ни в чем недостатка, ей не с чем было сравнивать.

Пожилая дама окончательно взяла себя в руки. Правосудие должно свершиться, оно выше семейных связей.

— Вы считаете, что ваш зять не давал поводов для раздражения?

— Ни малейших. Он был милый, скромный, честный и исключительно порядочный человек. Ничто не может оправдать мою дочь за то, что она совершила. Он пострадал незаслуженно, такое жестокое и бессмысленное убийство! Я не нахожу слов. Она должна быть осуждена. И мне стыдно сегодня перед всеми этими людьми за свою дочь! Юдифь, я хочу, чтобы ты знала — у тебя больше нет матери!

Лицо Юдифь не выразило ничего. Она сидела на своей скамье подсудимых, откинувшись назад, словно в глубь театральной ложи, нехотя наблюдая за действом малоинтересного спектакля. Актеры все до одного переигрывали и были ужасно неестественны.

Длинный ряд свидетельств в пользу покойного тянулся и тянулся. Все как один заявляли, что Юдифь сумасшедшая, хоть это и не доказано, так как ей было абсолютно не на что жаловаться, она должна, просто должна была быть счастлива! Только ненормальная могла убить мужа, о котором мечтает каждая женщина: непьющего, некурящего, мягкого, доброго, заботливого, отзывчивого человека. Не нравился — развелась бы, дала кому-нибудь другому пожить по-человечески, в любви и согласии.

В конце концов, отчаявшись услышать хоть что-нибудь новое, судья объявил, что на следующий день заседание будет продолжено, подсудимая получит последнее слово, после которого будет оглашен приговор.

На следующее утро в зале собралось столько народу, сколько не собирал до этого еще ни один процесс.

Юдифь получила наконец слово. Поднялась со своего места под выкрики: «Убийца!», «Стерва!» Судья нервно стучал молотком, но тишина воцарилась только после угрозы выдворить всех из зала.

Когда стало так тихо, что было слышно, как жужжит муха на окне, Юдифь заговорила. Ее голос, низкий, спокойный, был резким контрастом той буре эмоций, которая бушевала в помещении зала суда все эти дни. Она рассказывала о произошедшем таким спокойным и усталым голосом, словно учительница, читающая классу дежурный отрывок из «Пиковой дамы».