Александр Етоев - Пещное действо

«Любишь?» — спросили его глаза.

«Любишь?» — спросили руки.

— Там…— сказала она, продираясь сквозь боль и холод. — Там…

— Что там, Анечка? Я здесь, посмотри на меня. Твой Влад здесь. А там никого нет, там — это тебе приснилось. Успокойся, дай я тебя поцелую. В сны только школьницы верят, школьницы да рыцари с булавкой вместо копья. Ну вот, как баба

— уже расплакалась. Аня, красавица моя, что с тобой?

Она молчала, она вдруг сделалась маленькая, как трехлетняя девочка, большие все куда-то ушли, а про нее забыли — оставили в чужом доме одну, и она забилась в какой-то тесный колючий угол и боится выйти, и страшно стоять, и страшно кричать от страха, потому что в комнате кто-то есть, и он только того и ждет, когда она закричит от страха, чтобы медленно идти на ее крик, тянуться к ней своими руками, дышать хрипло и тяжело, душить…

— Влад, я не плачу, это я тебя так люблю… Я лягу, хорошо? Что-то болит, вот здесь… Наверно, это цветы, они так тяжело пахнут.

«Сны — не видеть их, не хочу, тогда все исчезнет. Все.»

Жданова он нашел случайно. Шел, запутался в переходах, наугад вышел к какой-то лестнице, неизвестно зачем полез и выбрался на плоскую крышу.

Крыша была как поле — широкое смоляное поле — высохшая корка смолы, в трещинах, в мелких кратерах от упавших замертво птиц, в окаменевшем голубином помете, в пожухлых пучках травы, прилепившихся к черно-голой горизонтали.

Сразу от краев поля начинались дуги стены и сходились, замыкаясь кольцом, вокруг колодца двора. Отсюда, сверху, стена не казалась страшной, не то что из глубины снизу. Если зубы ее и были зубы дракона, то такие древние, ископаемые, что годились разве что под вороньи насесты.

Капитан зажмурился от белого света, постоял пока не привык, и сразу увидел Жданова. Тот сидел, как глиняный бог, лицо серое, от пояса до ступней — запеленутый в горбатое рубище, из прорехи торчит колено, на скулах синие желваки, страшный, глаза голодные, в глазах сера и смоляная пыль.

— Вот плыву, Капитан. Сядь, посидим на палубе. Как в трюме? Рабы на веслах? Не все еще передохли? — Он просунул руку в прореху и вытащил оттуда бутылку. — Пей, — и отпив первый, протянул ее Капитану. — Знаешь, за что я пью? Как думаешь, Капитан, за что может пить человек, которому пересадили сердце?

— Он похлопал себя по груди. — Капитан, я знаю, ты никогда не врешь. Скажи, ты сильно меня не любишь?

— Странно, Жданов, — ответил ему Капитан, всматриваясь в белую даль, — в этом доме я не видел ни одной кошки. — Он медленно потянул из бутылки. — Я знаю, почему ты так спрашиваешь. Посмотри туда, там что-нибудь есть? — Он показал рукой на молочную пену у горизонта, туда, откуда брала начало их трудная дорога сюда.

Жданов смотреть не стал.

— Капитан, — сказал он, задумчиво поглаживая колено. Голос его был трезв. — Ты мне нравишься, Капитан. Я тебя люблю. Знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? Чтобы где-нибудь здесь, хоть вон на тот зубец, сел ангел. Я бы тогда в него запустил вот этой бутылкой. — Он надолго прирос к горлышку. — Блевотина. — Жданова передернуло. — Капитан, а у нее ты был до Зискинда или после?

Он вдруг затрясся от смеха, бутылка вырвалась из руки и покатилась по крыше, оставляя на пыльном глянце влажный багровый след.

— А лицо-то у ангела будет твое, Капитан.

Он встал, его повело, он нагнулся к бутылке, хотел поднять, но пьяная пружина в ногах не дала ему устоять на месте. Смеяь и размахивая руками, Жданов дошел до самого края крыши, нога зависла над пустотой, он качнулся вперед, но удержался — то ли ветер подул в его сторону, то ли заступилась судьба.

— Эй, Капитан, раз все мы сыны Божии, значит, если я сейчас спрыгну, то меня, как Зискинда, — на чьих-то крылышках, да? А внизу подстелят перинку? — Он заглянул в пропасть. — Лучшее лекарство от акрофобии — плевать на всех с высоты. А еще лучше вот так. — Он завернул на живот полу своей дерюги и выпустил вниз струю. — Анна Павловна, где вы там? Извините, что слегка выпивши, но с вами сейчас будет говорить Господь Бог. Слушай, Анька, ты такого еще никогда не слышала. И гусару своему передай, когда спать с ним будешь ложиться. Не прелюбы сотвори

— заповедь по счету… а, черт с ним, с номером, все равно не помню. И еще — это… Не пожелай жены искреннего твоего… Нет, постой, к тебе это не относится, жаль. — Он сел, свесил ногу вниз, потом откинулся на спину и задрал вверх подбородок.

Все это время Капитан смотрел куда-то вперед, поверх гарцующего над краем пропасти Жданова, словно видел там, вдалеке, тихий свет, и сад, весь светлый после прошедшего ливня, и капли, высыхающие на полдневных кустах. Лицо его было тихое.

— Капитан, — позвал его Жданов. — Утро уже, а мы с тобой еще живы. Странно. Сегодня я видел ее. У дерева. Еще там была змея. Я ее закрасил в зеленый цвет. Ты в детстве когда-нибудь приручал крыс?

Капитан поднял лежащую на боку бутылку, посмотрел на свет, там еще оставался глоток.

— Жданов, — сказал он, глядя сквозь дымчатую призму стекла, — у нее никогда не было детей, и мы ее дети. Это она сделала нас такими, какими мы стали.

— И поэтому…

— И поэтому мы все здесь. Мы ехали сюда не за ней, мы ехали для нее.

— Ее надо спасать?

— Не знаю, это не важно. И поздно. Да и к чему?

— А Дракула? Он что, по-твоему, ей Льва Толстого читает? Нет, Капитан, раз мы ехали для нее, то тут и говорить нечего. Идем. — Он поднялся и твердым шагом направился к лестничному колодцу.

Пожав плечами, Капитан посмотрел на каменные зубья стены, размахнулся, швырнул бутылку и двинулся за ним следом.

Пластинка кончилась, отпел итальянский бас, и сразу же заиграла другая.

Зискинд вздрогнул, из электрической полутьмы выпорхнула белая бабочка, протянула к нему свои легкие слюдяные крылья, обняла и тихонько потянула к себе.

Он обмер. Лицо Анны Павловны то уплывало далеко-далеко, то губы ее задевали своим дыханием его ледяную кожу, и домашнее, легкое, давно потерянное тепло грело сердце надеждой.

— Анна Павловна…

Он никогда не называл ее по другому — ни Аней, ни Анной, ни даже Анечкой, он и «ты» говорил ей всегда с сердечной заминкой, словно бы извиняясь, и вкладывал в него столько себя, что «ты» каждый раз звучало больше, чем «вы».

— Я все помню, сверчок. Не говори ничего, молчи.

Два года они промучались вместе, два года он строил храм для своей богини, два года она называла его сверчком, когда была добрая, и молчала, когда была злая, два года она терпела пурпур царских одежд, стирала тряпочкой пыль с километров библиотечных полок, пугалась долговязого Мефистофеля, который корчился гипсовым иероглифом со своей подставки в углу, два года она любила, терпела и ровно через два года сказала: «Сверчок, я тебя очень люблю, но лучше я буду жить на земле». Храм рухнул, белый античный камень растворился, как соль в воде.