Айрис Мердок - Бегство от волшебника

— Настоящие женщины. Где их взять? — вздохнул Рейнбери.

— Встречаются и мудрые женщины, — продолжал Миша, — такие, которые однажды пережили разрушение, претерпели катастрофу. Вся их структура распалась, и не осталось ничего, кроме оболочки, земли, мудрости плоти. Иногда такую женщину удается создать, если ее разрушить…

Джон чувствовал, что Миша внимательно смотрит на него. Рейнбери быстро поднял глаза, но в комнате стало уже так темно, что глаз Миши он не рассмотрел. В Рейнбери ожил всегдашний страх перед Мишей, к которому прибавилось и раздражение.

— Ну, к чему ты несешь весь этот вздор, Миша? — не выдержал он. — Да еще и меня заставляешь высказываться. Если верить твоим словам, то женщины либо губительны, либо скучны!

— О, — произнес Миша, и Рейнбери увидел, как белоснежные зубы блеснули под усами, — всегда есть возможность обрести свободную женщину.

— Это еще что такое? — спросил Рейнбери. «Как же его отсюда выдворить?» — в бешенстве размышлял он.

— Начать надо, — вновь вступил Миша, — с разрушения сердца. Женщины, по простоте своей, обычно верят в него. Любовь женщины ничего не стоит, пока из нее не выметут весь этот романтизм. А это едва ли возможно. Если она переживет гибель сердца и у нее еще останутся силы любить…

В отчаянии Рейнбери протянул руку и схватил графин. Наклонил и выпил часть содержимого — немного попало в рот, кое-что на лицо и шею.

— Бедный Джон! — сочувственно воскликнул Миша. — Наверняка я отчаянно утомил тебя!

— Извини… — проговорил Рейнбери, — …сумерки всегда действуют мне на нервы. — Он потянулся и зажег лампу.

Разбуженная неожиданно вспыхнувшим светом, леопардица оставила свое место на стене, растерянно облетела комнату и опустилась на Мишину руку. Рейнбери, на секунду замерев от странности этого портрета, сделал движение, словно хотел кинуться на защиту бабочки, потому что ему показалось, что Миша сейчас прихлопнет ее. Но Миша, уловив его попытку, рассмеялся и встал.

— Не волнуйся, — сказал он. — Мне дороги все существа.

Он направился к двери гостиной и вышел в сад, где в угасающих лучах заката краски и аромат цветов сливались вместе в виде некоего воздушного облака. Очень осторожно Миша заставил бабочку перебраться с его руки на лист. Какое-то время он еще постоял в дверях, и его лицо и руки были видны в свете лампы. И тут Рейнбери заметил нечто. Он и раньше, еще во время разговора, обратил внимание, что Миша держит что-то в руках, но тогда Рейнбери подумал, что это носовой платок. Теперь, при свете лампы, он разглядел, что это такое. Это был Анеттин шарф!

Рейнбери прислонился к двери.

— Миша, тебе придется уйти, — слабым голосом произнес он. — Мне и самому надо будет выйти, у меня назначена встреча.

— Не волнуйся, Джон. Я уже ухожу, — отозвался тот. — Я пройду через калитку, не возражаешь? Мне доставил истинное удовольствие наш разговор. Но не всему, сказанному мной, верь. Мне дороги все существа. — С этими словами он пошел по тропинке в вечерних сумерках. — Я всех люблю, мне все дороги! — крикнул он, подойдя к калитке. Рассмеявшись, он помахал шарфом и вышел за калитку; но какое-то время Рейнбери слышал, как. он похохатывает, уходя все дальше и дальше по улице.

Рейнбери вернулся в гостиную… и лишь через несколько секунд вспомнил об Анетте. И тогда он стремительно задернул шторы и сказал вполголоса: «Можно выходить!» Он не верил, что Миша может вернуться, но все же предпочел соблюдать осторожность. За дверцей буфета никто не пошевелился. Рейнбери охватила паника. А что, если девушка задохнулась? Что тогда делать? Он бросился вперед и распахнул дверцу.

Анетта безвольно повалилась вперед, и Рейнбери вынужден был подхватить ее, чтобы она не ударилась об пол. А ведь она все еще наполовину голая! — поймал себя на глупом удивлении Рейнбери. Он взял ее за плечи и изо всех сил встряхнул. Несомненно, она была жива. Глаза у нее были открыты, хотя смотрели как-то стеклянно. Рейнбери обратил внимание, что щеки у нее мокрые… значит, она плакала? И мысль, что она беззвучно рыдала там, в буфете, — эта мысль показалась ему нелепой и почти невозможной. «Анетта! — крикнул он ей прямо в ухо. — Анетта!»

Обхватив ее руками, он начал похлопывать ее по спине, пытаясь привести в сознание. Он ощущал, какая она холодная и обмякшая, как тесто. Наконец она застонала и поднесла руки к лицу.

— Вот так лучше! — произнес Рейнбери. Он открыл буфет, вытащил оттуда с нижней полки толстую бархатную скатерть и закутал девушку. Потом включил обогреватель и подвел Анетту поближе. Какое-то время он обнимал громоздкий сверток, в глубине которого находилась девушка, и в эти минуты чувствовал в себе какое-то странное умиротворение. Затем он наполнил вином бокал, из которого недавно пил Миша, отпил немного сам и протянул Анетте.

Теперь она пришла в себя достаточно, чтобы снова начать плакать. Кинулась к буфету и начала искать там блузку, а слезы каплями падали перед ней на пол. Рейнбери помог ей отыскать одежду, помог одеться. Она взяла сумочку и приготовилась уходить. Рейнбери обрадовался, что она не спросила о шарфе. Она все время молчала и, только подойдя к дверям, сказала хрипло: «Вы не виноваты, Джон».

— На самом деле, виноват, — ответил Рейнбери, — но не буду спорить. — Он поцеловал ее в холодную щеку. Она вышла, и он тут же закрыл дверь.

Он вернулся в тишину дома. Прошел через гостиную в сад. И в догорающем свете дня увидал, как закрываются цветы; и еще он увидел леопардицу; она слетела с листка, на котором ее оставил Миша, и продвигалась по тропинке. Минуту или две Рейнбери наблюдал за ней, а потом прижал каблуком.

Нина сидела за швейной машинкой старого образца, с ножным приводом. Ногами она нажимала на педаль, а руки оставались свободными, и она могла направлять ими пропускаемый через машину материал. Одно время Нина пыталась работать на машинке с электрическим приводом, но вскоре оставила эти усилия, так как нервничала и волновалась, каждую минуту боясь все испортить. Старая машина требовала физических усилий, но Нине как раз нравилась эта необходимость приспосабливать ритм движений тела к ритму работы механизма, ей нравилось возникающее потом чувство усталости, потому что оно напоминало ей о годах детства: точно такую же усталость она испытывала много-много лет назад после работы в поле.

Сейчас она занималась обработкой чрезвычайно длинного куска хлопчатобумажной ткани с асимметричным узором, но Нина не смотрела на него; все ее внимание было поглощено наблюдением за стальными челюстями машины, с невероятной быстротой сжимающимися и разжимающимися на движущейся между ними полосе материи. Машина все больше и больше становилась похожа на неведомое животное, через хищную пасть которого Нина пропускала хлопчатобумажную ленту; вопреки усталости руки подтягивали ткань, а ноги нажимали на педаль: все двигалось в едином ритме.