Амос Оз - Повесть о любви и тьме

Но я очень любил эту маленькую черепаху, привыкшую каждое утро приползать к моему тайнику под гранатовым деревом и жадно поедать зеленые листья салата и свежую огуречную кожуру. Она ела прямо из моих рук, совсем не боялась меня, не прятала голову в свой панцирь, а жадно поедала все, что я ей скармливал. При этом она еще смешно покачивала головой, словно полностью соглашаясь со всем здесь сказанным, подтверждая это усердными кивками. Она походила на одного лысого профессора из квартала Рехавия, который обычно тоже усердно и многократно кивал, казалось бы, во всем с тобой соглашаясь, пока ты излагал свою точку зрения. Правда, это согласие мгновенно превращалось в насмешку, когда профессор, все еще продолжая кивать, камня на камне не оставлял от твоих аргументов.

Одним пальцем гладил я свою черепаху по головке, пока она кормилась, и поражался сходству двух дырочек ее ноздрей с двумя дырочками ушей. Только про себя и только за папиной спиной я называл свою черепаху Мими, а не Абдалла-Гершон. И это было моей тайной.

В дни артобстрелов уже не было ни огурцов, ни листьев салата, да и выходить во двор мне не разрешали, но, тем не менее, я, бывало, открывал входную дверь и выбрасывал то немногое, что оставалось после еды. Для моей Мими. Иногда я видел ее издали, а иногда она исчезала на несколько дней.

В тот день, когда была убита Грета Гат и погибла Пири Янай, мамина подруга, погибла и моя черепаха Мими: осколок снаряда приземлился у нас во дворе и рассек ее надвое. Когда я со слезами просил у папы, чтобы мне позволили выкопать ей могилку под гранатовым деревом, похоронить мою Мими и поставить ей памятник, чтобы мы не забывали ее, папа объяснил мне со всей прямотой, что сделать это невозможно по соображениям гигиены. По его словам, он сам уже убрал все, что осталось от черепахи. Он ни за что не согласился сообщить мне, куда убрал то, что осталось, но счел, что это подходящий случай объяснить мне значение слова «ирония»: вот, к примеру, наш Абдалла-Гершон, новый репатриант из королевства Иордания, поплатился своей жизнью — по иронии судьбы его сразил осколок снаряда, выпущенного именно из пушек Абдаллы, короля Трансиордании.

В ту ночь мне не удалось уснуть. Я лежал на спине на нашем матрасе, примостившемся в углу коридора, а вокруг слышались храп, бормотанье и прерывистые завывания стариков — безумный хор примерно двух десятков человек, спящих у нас на полу, по всей квартире, окна которой наглухо закупорены мешками с песком. Мокрый от пота, я лежал там, посередине между мамой и папой, в трепещущей темноте (только одна свеча мерцала где-то в ванной), в затхлом воздухе. И вдруг я стал представлять в темноте, как выглядит черепаха — не Мими, не моя маленькая черепашка, чью головку я любил гладить одним пальцем (у меня не было ни кошки, ни, скажем, щенка: «Даже не думай об этом! Не о чем и разговаривать! Забудь!»), а некая ужасная Черепаха, гигантская черепаха-чудовище, грязная, истекающая кровью, огромный мешок костей, парящий в воздухе, гребущий четырьмя лапами с острыми когтями. Презрительно улыбаясь, проносилась она над всеми, кто спал в коридоре. Лицо этой ужасной черепахи смято и раздавлено, оно превратилось в месиво от пули, вошедшей в глаз и вышедшей из того места, где даже у черепах имеется что-то вроде крошечного уха, лишенного ушной раковины…

Кажется, я попытался разбудить папу. Папа не проснулся: он неподвижно спал на спине, глубоко и ритмично дыша, словно сытый младенец. Но мама спрятала мою голову у себя на груди. Как все, она тоже спала во время осады в одежде, и пуговицы ее блузки слегка вдавились в мою щеку. Мама обнимала меня крепко, но не пыталась утешать, она тихонько плакала вместе со мной, чтобы нас никто не услышал, а губы ее вновь и вновь шептали: «Пири, Пирушка, Пири-и-и-и…» А я лишь гладил ее по волосам, гладил ее щеки, целовал ее, словно я — взрослый, и она — моя дочка. Я шептал ей: «Хватит, мама, хватит, мама, хватит, мама, я здесь, рядом с тобой».

Потом мы еще немного пошептались, она и я. Со слезами. А еще позже, после того, как погас трепещущий огонек свечи, только свист снарядов разрывал тишину, и с каждым их падением сотрясалась гора за нашей стеной. А потом уже не моя голова лежала на маминой груди, а она положила свою голову, со щеками, мокрыми от слез, на мою грудь.

Той ночью я впервые понял, что и я умру. Ибо каждый умрет. Ничто в этом мире, даже мама, не сможет спасти меня. И я ее не спасу. У Мими был панцирь, и при малейшем признаке опасности она, вся подобравшись, с руками, ногами и головой скрывалась внутри своего панциря. Но и он ее не спас.

В сентябре, во время перемирия, остановившего военные действия в Иерусалиме, пришли к нам субботним утром дедушка с бабушкой, пришли Абрамские и еще кое-кто из знакомых. Все пили чай во дворе, беседовали о победах Армии обороны Израиля в Негеве и о страшной опасности, которую таит в себе программа мирного урегулирования, предложенная посредником Организации Объединенных Наций шведским графом Бернадотом. Эта программа воспринималась как злые козни, за которыми, несомненно, скрываются британцы, цель которых нанести смертельный удар нашему молодому государству. Кто-то привез из Тель-Авива новую монету, слишком большую и довольно безобразную, но это была первая появившаяся у нас еврейская монета, и с великим волнением ее передавали из рук в руки. Монета была достоинством в двадцать пять прутот и с изображением виноградной грозди. Папа сказал мне, что этот мотив заимствован, по сути, прямо с израильской монеты, чеканившейся еще в древности, в эпоху Второго Храма. Над виноградной гроздью новой монеты была четкая надпись на иврите — Израиль . Чтобы не было никаких сомнений, слово «Израиль» было написано также на английском и на арабском — знай наших!

Госпожа Церта Абрамская сказала:

— Если бы наши родители, да будет благословенна их память, если бы родители наших родителей, если бы все предыдущие поколения удостоились хотя бы подержать в руке эту монету. Еврейские деньги…

И у нее перехватило горло.

Господин Абрамский сказал:

— Воистину следует благословить эту монету именем Господа и именем Царства.

И он произнес древнее благословение, доныне звучащее из уст тех, кто дожил до светлого дня: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, который даровал нам жизнь, и поддерживал ее в нас, и дал нам дожить до этого времени!»

А дедушка Александр, мой элегантный дедушка — эпикуреец и любимец женщин, ничего не сказал, только приблизил эту слишком большую никелевую монету к губам, дважды с нежностью поцеловал ее, глаза его наполнились слезами, и он передал монету дальше. В этот самый момент раздался вой сирены кареты «скорой помощи», пронесшейся в сторону улицы Цфания, а спустя десять минут послышалась истошная сирена возвращающейся кареты. Видимо, папа увидел в этом повод отпустить бледную шутку, сравнив сирену «скорой помощи» с трубным гласом, сопутствующим приходу Мессии, или с чем-то в этом роде.