Том Роббинс - Вилла «Инкогнито»

Настала очередь матери. Старая мадам Пхом, столь внезапно овдовевшая, оглядела красными от слез глазами трос. И засеменила коротенькими шажками, как гейша, несущая чай. Но на том самом месте, где ее супруг развернулся и поклонился публике, она сделала то же самое, опустившись вдобавок на одно колено. Зрители, не в силах сдержать эмоции, разразились аплодисментами. И к тросу ринулись остальные канатоходцы, желая продемонстрировать свое умение пройти по тонкой нити, отделявшей их от головокружительной бездны.

Как только мадам перебралась на ту сторону, за ней последовали прочие Пхомы – братья, сестры, племянники и племянницы, кузены и кузины. Семилетняя внучка папаши Пхома, подружка Лизы Ко, обидевшись, что ее на трос не пустили, рыдала и топала ногами. Затем над ущельем прошли все пятеро членов семейства Ану (родственников среди них было только двое). За ними последовало обученное в Париже трио под названием «Желтые летающие дьяволы». Они шли гуськом, держась друг за друга. Наконец, настал черед Большого Кая. Кай (по-лаосски это значит «курица») был в гриме, островерхой шляпе и широченных клетчатых штанах. Его вполне могла бы полюбить Пру Фоли, тем более что посреди дороги он остановился, спустил штаны и порадовал зрителей видом засиявшей в лучах солнца задницы.

С тех пор, если не было дождя, редко выдавался день, когда по тросу никто не проходил. Стаблфилд не только любовался мастерством циркачей – это стало еще одним, доступным не каждому способом добраться до виллы. «Ум-ник-2» дряхлел, да и топливо следовало экономить для деловых поездок в Таиланд. Теперь же в случае необходимости можно было использовать в качестве средства сообщения и трос. Так уж получилось, что первым американцем, которого перевезли в люльке через пропасть, стал Дерн Фоли, прирожденный авиатор, человек, обожавший высоту. Чтобы обеспечить устойчивость и дать возможность канатоходцу идти без шеста, к люльке прицепили противовесы, но все же это было рискованное предприятие, и организм Дерна успел всласть подпитаться адреналином.

Опасения наших пропавших без вести героев, что слух о ходящих по проволоке циркачах привлечет огромное количество зевак, скоро рассеялись. Циркачи сами были в бегах, поэтому они наняли парочку самых крепких фань-нань-наньских мужиков, чтобы те охраняли тропу, ведущую к деревне, и любопытствующим ход туда был закрыт. А поскольку хмонг по известным причинам тоже предпочитали уединение, угрозы с гор также ожидать не приходилось. Такое положение дел устраивало всех.

Нет во Вселенной ничего более устойчивого, более предсказуемого, чем скорость, с которой уран превращается в свинец. И очень хорошо. Если бы космические часы шли со скоростью, с какой новизна превращается в обыденность, возможно, никому бы не удавалось вовремя попасть на прием к зубному. Однако рано или поздно восторженное «ого-го» сменяется скупым «угу», так что нечего удивляться, что не прошло и года, как хождение по проволоке над пропастью стало делом обычным, и фань-няньки перестали обращать на это внимание. Более того, поскольку циркачи могли тренироваться на канате, натянутом между деревьями в метре от земли, причин совершать подвиги, испытывать судьбу и рисковать жизнью не было. Однако кое-кто продолжал этим заниматься.

Конечно, как справедливо заметил Стаблфилд, ходить по проволоке в общем-то было незачем. Вот почему это занятие неизменно вызывало его восхищение.

– Ты только посмотри на него, – говорил Стаблфилд, указывая Дерну на силуэт, который, казалось, плясал над разверзшейся пропастью. – Он кормит ангелов.

Американцы – один из них весь день латал брезент, которым накрывали вертолет, а второй читал Оскара Уайльда – пили на веранде шампанское.

– Ты только глянь, – продолжал Стаблфилд, любуясь одинокой фигуркой, которая, подпрыгнув, вновь приземлилась на невидимый канат. – Вот тебе пример осознанного безумия. Это предельная сосредоточенность, сочетающаяся с запредельной непринужденностью, видимо, для того, чтобы призраки смерти столкнулись на некоем перекрестке с восторгами жизни. А искры, что летят при таком столкновении, – будто крохотные осколки Бога. Если тебе удастся удержать их в сознании дольше пяти секунд, ты поймешь все, что когда-нибудь было или будет.

– По-моему, ты преувеличиваешь, – лениво протянул Дерн. Его толстые мозолистые пальцы облепили бокал, как кучка варваров изысканную статую. – Тебя потянуло на гиперболы, Стаб. Но я не могу не признать, что в этих кретинах на проволоке есть нечто дзенское, нечто прекрасное, выходящее за рамки обыденных представлений о красоте.

– Да-да, ты прав. Но, Фоли, дружище, не красота как таковая превращает хождение по проволоке в искусство или же дзен. В каждом безумном кульбите, в каждом отточенном движении – отчаянный риск. Это еще опаснее, чем красота настоящей корриды, той, которая была до того, как матадоры превратились в законченных трусов и стали сами себе подыгрывать. Над обыденностью можно подняться лишь в том случае, когда на карту поставлено нечто важное, то, что куда значимее денег или репутации. Главная ценность хождения по проволоке в том, что тут нет практического смысла. И польза его в том, что столько усилий, отваги, умения направлено на нечто совершенно бесполезное. Поэтому хождение по проволоке может приподнять нас над обыденностью и унести в дальние дали.

Дерн отхлебнул шампанского и поморщился. Честно говоря, он предпочел бы пиво. Дерн думал о том, что Стаблфилд может не беспокоиться – он богам никогда не наскучит. Дерн, лично исследовавший анимизм, пришел к выводу, что такие понятия, как «дальние дали» и «мир по ту сторону этого мира», нельзя считать полной собачьей чушью, даже если они сформулированы столь цветисто. Он сделал еще один глоток, также не доставивший ему удовольствия, и сказал:

– Да, канатоходцы редко попадают на обложки «Пипл» или «Форчун», но, держу пари, эти психи занимаются своим делом не только по эстетическим и метафизическим причинам. А огни рампы? А шквал аплодисментов? Ты работаешь номер, а зрители сидят разинув рты, а потом еще хлопают потными ладонями и представляют себе, как, вернувшись домой, расскажут, что в цирке один маньяк ходил на волосок от смерти, и все для того, чтобы потрафить публике. Так-то вот. Как ни крути, это все шоу-бизнес. И все сводится к одному – к удовлетворению личных амбиций.

– Однако надо учитывать, – сказал его необъятный друг, – что артисту суждено кануть в пустоту. Но, с другой стороны, взгляни еще раз на этого одинокого гения, кувыркающегося в эфире. Сейчас-то ради кого он рискует? Он ведь не на арене. И зрителей нету. За исключением нас с тобой, птичек и девчушки у помоста.