Ежи Анджеевский - Никто

Евриклея, как и каждый вечер, ждала его с ужином. Когда он кончил есть, она сказала:

— Этой ночью не жди меня.

— Понимаю, — сказал он, — ты не хочешь прощальных ласк.

— Прощальные уже были.

Он задумался, потом сказал:

— Умно ты придумала. Я тоже не всякие прощанья люблю. И ты это знала.

— Достаточно давно, чтобы привыкнуть к этой мысли. Кроме того, меня поддерживала уверенность, что ты не знаешь.

В течение того дня глашатай Медонт несколько раз проходил по городу с трубой, возвещая народу о торжествах по случаю свадьбы ключницы Евриклеи и гонца Ельпенора.

33. Ночною порой Одиссей размышлял вслух:

Судьбы людей, утопающие в пучинах седой древности, вечно будут не познаны в своей истинной, неповторимой сути, равно как мысли их и чувства. Ибо вместе с кончиной человека всяческие деяния его не проваливаются, как предполагаем мы, в забвенье и пустоту многовекового прошлого, но обрастают легендами и песнями, слепленными из крошева, из отрывочных, ненадежных лоскутов, из разбрызганной плазмы, и из них создаются образы, доступные пониманию и существующие на зло всеуничтожающим законам смерти и разложения, послушные, напротив, велениям жизни.

Минуту спустя:

Легенда у меня уже есть. Слава моя возглашается в песнях. Имя мое и деяния мои знают даже те, что родились, когда троянская война уже закончилась. Завтра о ней и о моих странствиях будут знать те, кто только завтра родится. Но где в этих песнях я? Мои мысли, огорчения, сомнения, заботы? Месяцы, дни и часы почти пятидесяти лет моей жизни? Кто из нас двоих подлинный — герой песен или я, живущий? Я живущий — что это значит? Или же своим существованием я сам себя искажаю, и мир делает то же, согласно меняющимся своим обычаям? Я хотел бы…

Внезапно он умолк, потому что какое-то незаметное дуновение загасило огонек светильника. Одиссей хотел было позвать стража, которого умышленно поставил в эту ночь у своей двери, дабы распространился слух о том, что именно эту ночь он проводит в одиночестве, как вдруг из темноты послышался тихий голосок:

— Не зови стража, Одисик. Это я задул светильник.

— Где ж ты целый день шатался?

— Я плакал.

— Изображал источник Аретузы? [10] Аретуза — нимфа, которая, спасаясь от преследования речного бога Алфея, переплыла море или перешла по его дну в Сицилию, где обратилась в источник (греч. миф.).

— Все плакал да плакал, хотел выплакаться, чтобы во время плаванья уже не плакать.

— И думаешь, тебе это удалось?

— Запасы слез я исчерпал надолго, очень надолго.

— Может, вместе со слезами ты и дурость свою выплакал?

— Она, Одиссей, неисчерпаема. И ты лучше, чем ктолибо, должен это знать.

— Вот новость! Ты что, считаешь меня глупцом?

— Глупость, или, как ты удачно выразился, дурость, бывает тенью мудрости.

— Почему ты загасил свет?

— Чтоб мы могли яснее мыслить. К тому же глаза у меня от плача распухли. Ты мог бы не пустить меня на свое ложе, если бы я об этом попросил.

Одиссей разразился хохотом.

— Вижу, что после долгого плача ты все же вспомнил о своих обязанностях шута.

Смейся-Плачь молчал.

— Где ты витаешь? — спросил Одиссей.

— Невообразимо далеко, — все так же тихо отвечал шут, — потому как ты не хочешь допустить меня на свое ложе, и близко, потому как являюсь тотчас, только позови.

— Ты повторяешься. А может, пришла охота поиздеваться надо мной?

— Я слышал твои мысли. Ты их декламировал как вступление в философскую поэму. Как плоско звучали бы мои насмешки рядом с твоими!

Одиссей натянул на себя овчину — непривычный к пустому ложу, он стал зябнуть.

— Что ты обо всем этом думаешь, Смейся-Плачь?

— Что думает человек, когда летит в пропасть?

— Ты будешь падать вместе со мной.

— На самое дно?

— Кто может знать? Однако я думаю, что каждый человек падает по-своему.

— У меня в этом нет никакого опыта.

Я должен тебе напомнить? — подумал Одиссей, но ничего не спросил.

Тогда Смейся-Плачь заговорил:

— Допустим, что я не сказал правду.

— Допустим, что я догадываюсь.

— Ты скромничаешь. Ты просто знаешь.

— Ну и что с того? Ничто в людях не может меня удивить или устрашить.

— Ты говоришь уже с позиции бессмертного?

— Не все в моей речи было игрой.

— Тем хуже. Я не пролил бы столько слез, кабы ты для прельщения избранников и всего народа ловко пустил в ход только коварные фокусы. Твоя серьезность всегда поражает меня и сильнее и глубже, чем твои хитрые уловки.

— Еще минута, и ты заведешь болтовню о нечеловеческой гордыне.

— Скорее человеческой.

— Ты полагаешь, я проиграю?

— Не знаю, чего тебе желать. Выигрыша опасаюсь, поражению сочувствую, хотя и умеренно.

— Подумай! Смейся-Плачь — шут бессмертного!

— Что мне за радость? После меня у тебя будут другие шуты. Вдобавок я отнюдь не уверен, что ты в качестве бессмертного будешь нуждаться в шуте. Шут в твоем новом положении и новом призвании может оказаться нежелательным. Ты сможешь меня, например, превратить в собаку. Поводок и ошейник уже есть.

— Ты хотел бы быть собакой? Красивым борзым кобелем?

— Если уж быть превращенным, я предпочел бы вести жизнь в облике белки. Прибегал бы на всякий твой зов и ел бы орешки из твоей бессмертной руки.

— Завтра свадьба ключницы с гонцом.

— Шут не просто должен, он обязан знать современную историю.

— Что народ?

— Радуется.

— Искренне?

— Коль изменчивость может быть искренней — да, искренне.

— А обо мне что говорят?

— Прости, всемогущий, но я всего лишь твой шут, а не доносчик. И не слишком ли много ты задаешь вопросов? Тираны осведомляются через посредников. Тебе что, нравится эта роль? Сходи сам в город, побеседуй с народом.

— Мне они солгут. Из трусости. Из желания подольститься.

— Как ты думаешь, если и сбудется твоя мечта о бессмертии, ты обретешь дар читать чужие мысли?

— Слушай, Смейся-Плачь, выйди из угла.

— Конечно, ты, как кошка, видишь в темноте, но ведь ты и так знаешь мое лицо наизусть.

— Покличь стражей!

— Они наверняка спят.

— Так разбуди их.

Стражи у дверей действительно крепко спали, прислонясь к стене, — внезапно разбуженные, они долго и с трудом соображали, где находятся. Одиссей, раздраженно хлопнув в ладоши, громко вскричал:

— Эй, стражи!

Тут они в миг опамятовались и вбежали в опочивальню.

— Сон у вас каменный, — хмуро и угрожающе молвил Одиссей. — А может быть, вам снилось, что вы стоите на страже?

Их молчание он воспринял как признак раскаяния. И сказал уже более мягко:

— Не хотелось бы уезжать с гневом в душе. Потому я прощаю вас. Но этого шута возьмите и выпорите его хорошенько. Не слишком жестоко, но и не слишком нежно. Хорошенько!