Аскольд Якубовский - Страстная седмица

Назвонившись до онемелости пальца, Таня прошла к окну и открыла форточку. Она стояла, глядела вниз, а холодный воздух лился на плечи, холодил горящий лоб. Эх, простыть бы, заболеть… Умереть, быть может? Это бы принесло покой. Но простуды не будет, у нее не бывает насморков, гриппа, ангины. Железное здоровье, что с тобой сделать? Чем сокрушить? Как успокоиться? И холод не несет покоя.

Таня прошла к столу, в темноте шарила бутылку коньяка, но попала пальцами в масло. А вино? Ах да, в буфете, спрятала от Михаила, он бы упился. И лучше было бы, лучше. Таня открыла скрипучую дверку буфета, нащупала граненую холодную вазочку. Ага, конфеты… Ага, вот она, бутылка. Таня хлебнула, покашляла и закусила конфетой. Хлебнула еще и, поставив бутылку, ушла к окну. Ура, покой, равнодушие, голова колесом. И идет к ней сон, но в нем видится парень, белозубый, нетерпеливый, пахнущий молодостью.

— Виктор, — прошептала она и вздохнула. — Нет тебя, я знаю, ты умер из-за меня.

Она ушла к постели, легла, натянув одеяло, укрылась им.

— Женщина, — бормотала Таня, — должна этим гордиться. А раз я женщина, то…

И она заплакала…

А в это время волосатый доктор пьет кофе и прислушивается, как пролетает самолет, с шипеньем, громом и свистом. Утро близится. Слышны вскрики машин. Это автобусы уже разбегаются по городу — самый первый рейс. Они пустые, выхолодевшие за ночь. Сейчас убегут на окраины, и там в них набьются люди. Доктор раздвигает усы, чтобы стало удобней пить. Он хлебает очень горячий кофе и тут же запивает его ледяной, из холодильника, водой. Да, тяжелая ночь.

Сестра зовет его:

— Опять сердце.

Врач оставляет кофе и ледяную воду, уходит к парню. Следя за точкой, пульсирующей на экране, командует:

— Массаж… Приготовить дефибриллятор, на всякий случай.

Но вот сердце начинает снова работать, почти нормально, почти… Доктор уходит, но теперь идет писать отчет о дежурстве, а также выписывает направление больному В.С. Герасимову в неврологический центр. Записывает и другие случаи — ранение сердца в пьяной драке, свежий, с пылу, с жару инсульт зав. отделением урологии, милейшего Вениаминыча. Или Витаминыча, как его прозвали студенты…

Старуха не спала. По обыкновению, ее мучила бессонница. Она и раньше часто сидела до утра в кухоньке. Петр Иванович к этому привык, Семену тоже это не мешало, при его талантливости крепко спать. Он, как всегда во сне, долгом и глубоком, с видениями (вот, опять бормочет), искал спасения от неприятностей жизни. Старуха было рассердилась на Семена, вспомнила, что когда разводился, то взял отпуск и спал непрерывно. И вышел из передряги без единой морщинки, без единого седого волоска. Вот только жениться больше не захотел и баб стал бояться. Что уж совсем глупо. Но умным его никто не считал. И вот, он последний Герасимов. Чепуха какая-то!

Старуха сидела на кухне и жалела, что не училась вязать. Считая петли, она бы отвязалась от горьких чувств, потому что без внука (а выживет ли он еще?) все опустело и стало вроде бессмысленным. И хотя Марья Семеновна не отличалась живостью воображения, а нарочито ограничивала его и боялась, но истребить до конца не смогла.

И сейчас, стоило задуматься, как она видела мчащуюся машину, лед, мерзкую проволоку, гибельный полет внука. Она хотела и не могла верить, что он выживет. Разум говорил, что будет худшее, давило предчувствие, бабье, унылое, вынесенное из деревень. И кому пожалуешься? Что сделать? (Снова сверкнула машина и осколки льда. А под фонарем — крестом — лежащий человек. И к нему бегут, и это Виктор). Чудовищно.

Старуха ощутила злобу к этому случаю и ко всему, что родило это несчастье. Но что же делать? А наказать всех!

«Надо проследить и проверить все, весь путь мальчика к смерти. Герасимовы так дела не оставляют, с ними лучше не связываться, с ними не шути. Проволока — само собой, о проволоке она поговорит. Но кто его так настропалил, от кого несся? И эта артисточка… Надо проверить, выяснить: что там она? Это раз! А сам он? Почему такое сделал? Как мог решиться? Куда смотрел отец, проворонивший решение? (Грохот машины, лед, голова и растекшаяся липкая лужица… Кровь, родная кровь). Что если он убежал от этой дряни обманутым и вне себя? Но почему? Узнать, все узнать… Что же сделать? Что сделать?… Нельзя гибнуть такой отличной семье, нельзя терять единственного наследника. Кстати, не обрюхатил ли он актрису? Ну, едва ли, сейчас все девки такие многомудрые, а мужики всегда слюнтяи. За исключением некоторых паразитов. Нет ли и там этакого? Узнать, все узнать!.. Внук умрет… Какая это боль, какой удар. И сердце вот гремит, и в висках шум. Где тут у меня но-шпа? Значит, мне нужно вызвать врача. Глупости! Вызвать из Москвы Петьку Злобина к внуку. Гм, Петька, ему уже за 70. Поди зазнался? Позвонить ему, позвонить…»

Она прошла в комнату и переключила телефон в коридор. Ушла с ним в ванную и там, позвонив на станцию, ждала вызова. Шептала:

— Погубить такую семью… Такой внук… Не допущу.

Род Герасимовых погибнет? Будто несет какую-то вину. Но в чем можно было виноватить его?

Дородная была, отличная тетрадь с пожелтевшей, но отличной бумагой. Отец исписал ее. Марья Семеновна осторожно листает тетрадь. Еще девочкой она нашла на чердаке тетрадь, старинную, в коже (об этом было рассказано тысячу раз). Тряхнула, но пыль не ссыпалась, пришлось ее стирать тряпкой. И теперь, уже старухой, держа эту тетрадь, прижатую ладонью, она вспоминала дом, старый, лиственного дерева, с громадным чердаком. И было странно, что дома нет, чердака нет, а тетрадь осталась, лежит в комоде, прикрытая рубахами мужа. Лежать ей да лежать! «И кто знает, — думала старуха, — быть может, поставленную на это место бетонную девятиэтажку уберут, чтобы взгромоздить девятьсотдевяностоэтажное здание, а тетрадь будет хранить пра-пра-правнук, а в тетради будут сохраняться мысли предка, вечные и нужные всем им, Герасимовым.

Чернила, которыми писал в тетради отец Марьи Семеновны, были сделаны из каких-то орешков. Так когда-то делали. Они, была уверена Марья Семеновна, будут такими же черными не только сейчас, но еще 1000 лет, не то что нынешние, забудь письмо на солнце и пиши заново.

И старуха восхищалась своим отцом, который писал вечными чернилами истины, которые тоже считал вечными. И почерк его был ясный, четкий, как говорили тогда, «писарский».

« Разные бывают семьи. Одним абы сообща пожрать да телеса прикрыть, а других держит либо интерес борьбы за добрую жизнь для всех, или работа, скажем, литейное дело, его секреты. Одни ищут монеты, другие же секрет, как сварить новый сплав, поженив медь с железом. И ежели есть такое в семье, то она образует династию… »