Аскольд Якубовский - Страстная седмица

И больше он никогда на этой улице не был.

И Таня вздрогнула от грохота мотоцикла. Она прижалась к стеклу, плюща свой нос. Окликнуть Виктора? Она заторопилась. Стала дергать шпингалеты и распахнула-таки окно. Но парня уже не было. А свежесть, свежесть… Тут подошел запах, изрыгнутый химзаводом, но Таня стояла.

— Может, ты отклеишься от окна? — спросил Михаил.

Он лежал в постели, натянув одеяло до носу. И негодовал на свою торопливость. Кинулся, обнимал, чмокал, выключил свет и первый разделся, хотя Таня и деревянная, не пошевелишь. Он надеялся, что расшевелит ее, передаст свой озноб. Но тут загромыхал мотоцикл, и Таня ушла к окну. Там она и стояла. «И дернуло меня так форсировать дело, — злился режиссер. — Это моя беда, торопливость. Вот и в пьесах на том срываюсь. Нетерпение меня губило и как режиссера, и как мужа».

— Татьяна, иди ко мне.

— Повсюду лед, — сказала Таня не оборачиваясь. — Он разобьется.

— И пусть его…

— Ты — дрянь.

Молчали. Свет, падавший из окна напротив, вырезал очерк Тани.

— Уходи, — попросила она.

Нет, так просто он от нее не уйдет, не железный. Ночью-то? От женщины?

— Я не глиняный.

— Силой ты меня не возьмешь, — отозвалась Таня. — Я заору.

Вот все и кончилось. Глупо и обидно, и нельзя настоять? Это можно. Но уже входило в него равнодушие, каменное и холодное, которое он все чаще испытывал к женщинам. Или усталость?… Вечно с ними сложности. Это была озлобленность. И если разобраться, то сколько хлопот, тонны потерянного времени, упущенные возможности работать принесли женщины. Ну да, была и радость, коротенькая, обжигающая. «Наверное, — решил он, — я не способен любить, а только спать с ними, это же исчерпывает 1/10 отношений между женщиной и мужчиной. Но прочие 9/10 мне и неинтересны, и скучны, и берут рабочее время. Зачем я приперся сюда?»

И внезапно затосковал по своей комнатке в такой же вот общей квартире, только его комнатка была больше, с книжными полками, с креслом, с звукозаписывающей аппаратурой, с видеомагнитофоном — все почти деньги он вбивал в них, они помогали в работе.

— Ладно, я сама уйду, к Лиде.

— Ты с ума сошла!

Он сел в постели. Лидка, конечно, допытается, выведает все. И начнут стучать язычки.

— Завтрак себе приготовишь сам.

— Я и говорю, сумасшедшая. Не поворачивайся.

Он потянулся к стулу с одеждой. И уйти нельзя так, и это не простит. Придется встать и идти к ней.

Но вылезать из-под одеяла не хотелось. «А холоду она напустила…» (Михаил любил тепло, даже заказал слесарям в своей квартире приварить дополнительную батарею отопления).

— Уходи, ничего такого не будет.

— И черт с тобой, — Михаил стал одеваться в захолодевшее белье. Застегивая брюки, сказал. — А твой в психологии сильнее меня.

Таня молчала. Режиссер надел пиджак, застегнул его. Пригладил волосы.

— Ему бы в режиссеры идти, не мне, ведь он отлично подстроил все, грохотом добился чисто сценического эффекта.

И вдруг рассмеялся одной своей мысли, она еще не родилась, а только пошевелилась в нем, неопределенная, пока что ощущаемая, а не выражаемая словами.

— Ты чего? — удивилась Таня.

— Так… И согласись, ситуация неожиданная. И знаешь, даю совет. Ты не дури, а иди к одному. Или ко мне, актрисой, или выходи за него замуж. Семья, дети…

И снова хохотнул и включил свет. Моргая выпяченными громадными глазами, налил и выпил рюмку коньяка, закусил конфетой. Затем надел пальто и шапку.

— Пока.

Но Татьяна не повернулась от окна, ей мерещился разбившийся Виктор.

Парень летел городом, сокрушая и лед, и сон почтенных горожан. Мотоцикл по-прежнему вдребезги разбивал ночную тишину. Стараясь не расшибиться, парень забыл о Тане. Он даже пел, и это помогало ему. Если парень видел пешехода, он цитировал правила движения нараспев: «Пешеход это лицо, перемещающееся на своих двоих. Пешехода следует оберегать». И проносился так близко, что осыпал запоздавшего человека крошками льда, и тот вслед кричал:

— Хулиган!

Напевая, что этого делать нельзя, парень проносился трамвайными путями, пренебрегал знаками указующими и предостерегающими, переходил с одной полосы движения на другую. Заметив еще оставшиеся кое-где деревянные тротуары, он сворачивал на них и напевал: «Тротуар это место, отведенное для пешеходов. Транспорт не имеет права пользоваться тротуаром».

Парень рисковал. Он мог свалиться с тротуара или налететь на столб, но его несло . Словно оберегаемый, парень вылетел на шоссе и не врезался в пронесшийся навстречу пустой автобус.

— Вот здорово! — заорал он.

И в самом деле, шоссе обтаяло. Оно очистилось ото льда, и асфальт был шершав и лишь покрыт пленочкой седой изморози, севшей на него в опустившихся сумерках. И это придало движению мотоцикла дополнительную бархатность. Парень рванул вперед так, что за плечами с треском распахнулись клеенчатые крылья, каждое с металлическим когтем на сгибе. Гордыня пронизала парня: он с крыльями, он красив, он летит, летит, летит… И мимо, где-то внизу, огни поселков… Часа через два, притормозив, парень отдохнул. Затем повернул машину в город.

И вот он снова один, и все вокруг железное: пути, и моргающие ночной пустоте светофоры. Ни машин, ни людей. Лишь недалеко, под ртутными лампами, култыхал грузовичок, безносый и старый. Судя по неровному ходу и ерзанью в стороны, шофер был либо деревенский, либо пьяный. Парень круто обогнул его (визгнули тормоза машины), и вот она, улица Коммунаров. Он пронесся ею, и с сотрясаемых грохотом проводов осыпались севшие вечером бороздки изморози. Снова проспект! Мимо свистевшего милиционера (пеший, гнаться не будет). А теперь домой: в ванну, и уснуть в горячей воде, изредка просыпаясь и покуривая сигарету.

Эта картина — кафель, горячая вода, сигарета — мелькнула в нем. Узорчатый кафель, привезенный отцом из Москвы, зеленая вода, его рука на белом ободке ванны, и в пальцах зажата дымящаяся сигарета. А на батарее греется махровое полотенце.

«А когда выйду, — решил он, — тяпну у старика коньячка и закушу его ивасями. Потом нажрусь и спать. А начальнику цеха завтра навру в три короба».

И снова безносый грузовичок, несущийся на парня. Он же снаряд! Парень свернул в переулок, которым не раз уходили он и друзья от встречи с милицией. Дома здесь сближены, старенькие и маленькие. Так, черные избушки с искрами фонарей…

Парень проскочил бы переулок. Да вот днем лопнула водопроводная труба, и конец переулка был залит водой, ставшей ровным, мягким льдом. Здесь еще не все шансы спастись были потеряны. И хотя машину заносило, разгон был силен, и парень проскочил бы весь лед. Но в конце его был фонарь, и лед отблескивал так далеко, что парень сделал единственно вредное: он притормозил машину. Она завихляла, развернулась, и путь перешел в то, о чем парень мечтал, — в полет. Парень в ужасе увидел, что город железный, он в рощах труб, в блестящих под фонарями железных крышах, безжалостных к нему.