Жорж Перек - Исчезновение

– Однако вы же слышали, какую он произнес речь? – прошептал Амори.

– Да, – согласился незнакомец, – и это меня удивило; я подумал было, что он позволит себе хотя бы несколько намеков! Но нет!

– Тсс, – сказала Ольга, которая слышала их разговор, – все заканчивается.

Присутствующие сняли головные уборы: кто – панамы, кто – кивера. Какой-то адмирал отдавал честь, Оттавио Оттавиани украдкой достал белый носовой платок. Многие прослезились. Папарацци, треща своими аппаратами, словно пулеметами, обложили Аманду фон Комодоро-Ривадавиа, которая опиралась, слезливый ручеек, на плечо Урбена д'Агостиньо, своего воздыхателя-фаворита.

Сначала появился священник в лимонной мантии – он размахивал массивным золотым кропилом, а затем возникли еще трое, они трясли распятием под балдахином с шелестящими нашивками, наконец пять человек, взявшись за бронзовые ручки, подняли гроб из красного дерева; один из них оступился, гроб неожиданно упал, с него слетела крышка и – проклятье! – Хассана Ибн Аббу в нем не было. Покойник исчез!

Шум поднялся невероятный. На Ке д'Орсе во всем обвиняли полицию, в полиции – Матиньон, в Матиньоне – Дом Робло, который обвинял Дом Борньоля, который, неизвестно почему, обвинял госпиталь Фоша, там обвиняли Институт, обвинявший Англо-Иранский Банк, который, в свою очередь, вновь обвинил Помпиду, тот скомпрометировал Жискара, [136]Жискар осудил Папона, Папон указал пальцем на Фоккара…

– Ну нет, – заявил Оттавио Оттавиани, – с нас хватит одного Ибн Барка в год!

Лишь через несколько дней все поутихло.

Игнорировали исчезновение – если оно имело место – Антона Вуаля; игнорировали исчезновение Хассана Ибн Аббу.

Тремя днями позже в обществе господина, встреченного на похоронах Хассана Ибн Аббу, Амори Консон отправился повидаться с Ольгой, которая, страдая от надоедливого насморка, сопровождаемого жестоким люмбаго, укрылась в своей деревенской усадьбе в Азенкуре, неподалеку от города Аррас.

Ехали на поезде.

– Когда-то, – говорил неизвестный ностальгическим тоном, – когда нужно было попасть в Динар или Порник, в Аррас или Камбре, большого выбора не было: садились в почтовую карету, самую настоящую колымагу. На дорогу уходило не менее трех часов, иногда до пяти. Во время переезда болтали с форейтором, пили вино, читали газету, высказывали свое мнение о жизни, судачили о тряпках; пересказывали сюжет любовного романа; говорили об убийстве, которое заставило забегать всех членов трибунала; то обрушивались с нападками на адвоката, кстати, очень известного, который, пренебрегая следственными материалами, отрицал обвинение во всей его совокупности, желая любой ценой очернить ничего из себя не представляющего аптекаря, который якобы снабдил ядом – лауданиумом – убийцу, то критиковали состав суда присяжных; что же касается заместителя генерального прокурора, то он тем более находился под подозрением. Позже иронизировали по поводу правительства: приводили факты коррупции, связанные с Дю Пати Дю Кламом, Кассаньяком, Дрюмоном, [137]Мак-Магоном. [138]Потом пели «Песню Турлюру», которую Полен [139]и Бах обессмертили в «Ша Нуар» [140]и в Амбигю; [141]замирали от восхищения Сирано де Бержераком, Сарой Бернар, играющей Орленка; [142]тем временем лошади шли рысью до самого заката. Поздним вечером ужинали в очаровательном кабачке. За шесть франков на стол подавали: хорошее анжуйское вино или «Латур-Марсийяк», «Мюзиньи» или «Поммар», из съестного – рыбу или омара, баранью ножку или индейку. Ужинали, трапезничали, кутили, пьянствовали, пировали, а жажда лишь увеличивалась! Затем прогуливались: общественные сады с печальными газонами, невзрачными тисами, располагающими к неге лужайками, аллеями для гулянья с худенькими акациями, чахлыми павловниями; попивали ликеры Кюрасао, мараскин или хорошее теплое вино; раскидывали партию в вист или в фараона; иногда играли в бильярд и разносили в пух и прах чемпиона медвежьего закутка. Затем шли в бордель, задерживались на минутку в салоне, пили шоколад с вишневой водкой киршвассером; увлекали в постель понравившуюся девицу; а затем, удовлетворенные, отправлялись спать.

– Да, – вздохнул Амори, – сегодня у нас есть Национальное Общество Железных Дорог, но нет никакого шика.

Неизвестный согласился. Затем вынул из сумки, которую держал в руке, картонную коробку необычного размера, наполненную продолговатыми сигарами.

– Сигару бразза? – предложил он.

– С удовольствием, – сказал Амори, – но, кстати, хотелось бы узнать твое имя.

– Имя мое, – ответил неизвестный, – Артур Уилбург Саворньян.

– Очень приятно, – пробормотал удивленный Амори и добавил: – Ну а я – Амори Консон.

– Амори Консон! У тебя не было сына, который…

– У меня было шестеро сыновей, – оборвал его Амори, – все они умерли, кроме одного.

– Ивона?

– Да! – чуть ли не простонал Амори. – Но откуда тебе это известно?

– Ты узнаешь когда-нибудь мою историю, – сказал, улыбаясь, Артур Уилбург Саворньян. – Антон Вуаль был и моим другом, но, будучи англичанином, я жил в Оуквуее, неподалеку от Оксфорда, и мы могли встречаться не чаще нескольких раз в год. Он тем не менее поведывал о своем недуге и заявил мне, как и всем вам, что движется к смерти. Никто из нас в это не поверил, ни Ольга, ни Хассан, ни ты, ни я. Хассан, однако, неделю назад переговорил со мной по телефону. Договорились встретиться и все серьезно обсудить. Но по приезде в Париж я узнал о его смерти…

– А ты понял значение постскриптума?

– Нет, но, по моему мнению, мы ошибались, видя в нем дословное указание. «Грубиян-адвокат, куривший в зоопарке» – означало ли это, что речь идет о Хассане Ибн Аббу? Нет, и по меньшей мере по трем причинам: Вуаль не знал, что Хассан был адвокатом; определение «грубиян» к Хассану не подходило и выкуривал он самое большее три сигары в год.

– Есть во всем этом резон, – добавил Амори, – тем более, что Хассан обожал тунисскую инжирную водку буху и терпеть не мог виски.

– Да. Более того, он никогда не ходил в зоопарк: он очень любил зоосад, неподалеку от которого жил.

– Но что означает тогда такой постскриптум?

– Сначала я думал, что это подделка. Сейчас интуиция подсказывает мне, что у Антона не было выбора: ему нужно было поставить последнюю точку. Если бы он мог, то закончил бы свою записку знаком более точным, но сделать это он был не в состоянии…

– Нет ничего более темного, чем белое, – прошептал Амори.

– Почему ты это сказал? – подскочил Артур Уилбург Саворньян.

– Я прочел это в его Дневнике. Или, скорее, припомнил, что прежде он это всегда говорил. Вот почему, – добавил он, – мы едем в Азенкур повидаться с Ольгой.