Татьяна Москвина - Смерть это все мужчины

Фирсов не чувствовал никакого напряжения в кругу моих родичей, смотрел весёлыми глазами, с удовольствием опрокидывал стопку и шептал мне на ухо смешные безделицы.

Наконец Леонтий созрел для чего-то заветного.

Он не без усилия поднялся и приказал всем налить.

– Мы сегодня проводили в последний путь Федосью Марковну Зимину. Мать, бабушку, свекровь, кому чем она приходилась, все знают. Я верю – там что-то есть. – И папаша пальцем указал на потолок. – Там есть! И там – разберут. Там примут мою мать, как чистое золото. И она посмотрит оттуда – сюда и скажет нам всем: детки мои, живите с миром, не обижайте друг друга. Жизнь так коротка!

– Да, – сказала я. – Жизнь коротка, но тянется долго.

Папа вздохнул.

– Доча, ты у нас знаменитый человек, мы гордимся тобой, но дай мне сказать… В жизни не всё получается так, как хочешь. Бывают повороты судьбы. И наша история русская – не тротуар Невского проспекта. И мы сами – не ангелы. Так давайте помянем Федосью Марковну, которой вся жизнь была – беззаветное служение нам с вами.

– Да, вот именно, – встряла Валя. – Там разберут. Там разберут, что я семь лет за Федосьей ходила, а сын её родной месяцами не звонил.

– Валентина! – завопил Леонтий. – В память моей мамы и бабушки твоего сына будь человеком. Я скоро уйду за ней, понятно тебе? Ты успокоишься тогда?

– Уж давно б ушёл, если сам был бы человеком. У нас только дерьмо всякое плавает до ста лет, навроде Сергея Михалкова. Ты ещё десяток жён можешь завести, а чего? Нет такого пня гнилого, чтоб бабы не подобрали.

Тут встала мама и, неотрывно глядя на бабушкин портрет, отчеканила учительским голосом: «В память о Федосье Марковне я хочу прочесть стихотворение русского поэта Некрасова…»

Невыносимо. Я сказала Фирсову, что мы уходим, и резко вышла из-за стола.

Я бежала по лестнице, Андрюша за мной.

– Аль, ты что? Аль, подожди, не беги ты так. Ты что сорвалась как ошпаренная? Что случилось-то?

Я остановилась и посмотрела в его милое, добродушное, встревоженное лицо. Силы оставили меня, я обняла его и заплакала.

– Аль, ну что ты… жизнь как жизнь, ничего… Я вот думал, на твоих глядя, откину когда копыта, мои жёны тоже неслабо над гробом поговорят. Что тут поделаешь. Любят, сердятся… не плачь, Аль.

– Андрюша, ты не понимаешь. Вот это всё мои родные, а я их никого не люблю. Они мне хуже чужих, противней. Не люблю! Не хочу видеть!

– Да, в общем, ничего страшного, Аль. Бывает. Не любишь и не люби, не обижай только и, как это… чти, да. Отдавай долги, и всё. С родными, знаешь, не до любви, а надо просто – жить. Тут нельзя обиды считать, а то с ума сойдёшь…

– Долги… я им ничего, свиньям, не должна…

Он прижал меня к себе, и боль начала стихать. Обнаружилось хорошее место, у его правой ключицы. Я уткнулась туда и стала успокаиваться.

– Алька…

Мы посмотрели друг на друга и молниеносно расцепились. Я принялась медленно спускаться вниз. Хотя Фирсов выпил немного, решили не рисковать и оставить машину у Валиного дома.

От алкоголя Андрюшины зелёные глаза не туманились, а, наоборот, прояснялись, и он заметно хорошел. Смущённо покашливая, он предложил мне поехать к приятелю в мастерскую.

– Товарищ Фирсов, как прикажете вас понимать? Почто зовёшь? Знаем мы ваши мастерские… – развеселилась я, уже понимая, что – поеду.

– Да ладно, я просто так, посидеть, поговорить, я вижу, в каком ты состоянии.

– Я в плачевном состоянии и являюсь лёгкой добычей.

– Не очень-то лёгкой, – заметил Фирсов, – если я тебя пять лет караулю, а вот первый случай подвернулся.

Он меня окончательно рассмешил, и мы, прикупив водки, отправились к приятелю в мастерскую. У Андрея был от этой мастерской ключ, и он предупредил приятеля о нашем визите, после чего благоразумно выключил телефон. И я тоже. Поймали частника. Сто лет назад сказали бы – наняли извозчика.

Зачем я еду? Бред какой-то. Руки у него действительно мягкие. И целуется хорошо, не нагло и не робко, а правильно. Надо быстро выйти из машины и отправиться домой. И что там дома, интересно? Там ничего нет интересного.

– Фирсов, хватит. Это всё… опасно. Давай, может, не поедем? Остановимся?

– Господи, Аль, как хочешь.

– Как хочу, так нельзя.

– Почему? Мы никому не скажем.

– Не в этом дело, Андрюша. Я боюсь.

– Меня? – изумился он. – Я ещё не встречал человека, который бы меня боялся.

– Андрюша, чтобы спастись от хаоса, я предельно напрягла свою жизнь и себя. Всё держится на ниточке рассудка. Всё может рухнуть в любой момент.

– Хорошо, хорошо. Я не буду к тебе приставать. Но мы посидеть-то можем, как друзья? Я целый день с тобой езжу, привык уже. Жалко так вот расставаться.

– Под обещание не приставать – посидим.

Мастерская помещалась в мансарде на Бронницкой улице, что возле Технологического института. Шли кривыми дворами, потом топали пешком до седьмого этажа. Фирсов всё пытался что-то рассказать мне – про Лёню Ивлева, в чью мастерскую мы направлялись, про художественную школу, где он учился вместе с этим Лёней, про институт киноинженеров, который пришлось бросить, потому что Настя сильно болела (какая Настя? А, христианская поэтесса, вторая жена, понятно, чем она болела, и на всю голову притом), про то, что он ходит иногда к Лёне, чтобы побыть одному, порисовать…

– Андрюша, может, твой друг и хороший человек, но нет более противного образа, чем тот, что представляется мне при слове «современный художник». Для меня это полчища развратных шарлатанов, предавших законы красоты и гармонии. Я вот ни разу не была на пресловутой «Пушкинской, 10». Ах, говорили мне, пойдём-пойдём, там так интересно, пустой дом для свободных людей, пир духа, парад планет, музыканты играют, поэты читают стихи, художники пишут… От этой картины за версту несло зелёной тоской, тяжёлой антисанитарией и венерологическим диспансером.

– Ну уж ты скажешь, Аль. Я ходил, ничего страшного. Вот, мы пришли.

Слава богу, мастерская была довольно чистой – две комнаты, кухня и даже душ. Художник Ивлев оказался безыдейным жанровым середнячком с искрой юмора – пожалуй, это наилучший вариант кошмара под названием «современный художник». Он добросовестно изображал, несколько преувеличивая реальное запустение, руины Санкт-Ленинграда. Одна картина мне всерьёз понравилась. Осень, палая листва, обшарпанная блочная пятиэтажка, перед входом остановилась усталая женщина, которая, обескураженно подперев щёку и уронив от горя большую хозяйственную сумку, смотрит в пустые окна с потёками белил. Картина называлась «Закрыли химчистку». Какое-то в ней было верное настроение – вот человек хотел что-то улучшить, почистить в своей жизни, всё откладывал, собирался, наконец решился – а химчистку взяли и закрыли. И неизвестно, что теперь будет, и к добру ли затеянный ремонт и переустройство, и где искать другую химчистку, и так жаль потраченного времени и напрасных надежд… Человек перед лицом рока – только в комическом, бытовом измерении. Да, вот так вот боги, не утруждая себя предупреждениями, закрывают свои лавочки, и куда деваться?