Татьяна Москвина - Смерть это все мужчины

– Что, Фирсов, хороша у нас социальная жизнь, а? Красотища-красотища, от роддома до кладбища.

– Да зло берёт, Аль. Ну ведь можно как-то иначе, не знаю. Этот крематорий… Какая-то фабрика. Так некрасиво, бездушно всё. Гадкое место.

– Как живём – так и мрём. Ты поедешь куда, посмотри в окошко. Всё какие-то развалины бетонные, железяки ржавые – руины советской цивилизации. Я в перестройку сочинила такой вер, понимаете, либр, про коммунистическую идею… Сейчас… Не всё помню. А!

– Класс, – отозвался Фирсов. – Энергично. А сейчас что, лучше?

– Наверное, лучше. Только поздно всё. Если бы реформы делали в шестидесятых годах, там ещё человеческий запас оставался от России, здоровые навыки… А, что говорить. Как тебе мои родственники?

– Такое впечатление, что знаю их с детства.

– Посидишь с нами?

– Хорошо, за компанию, конечно, посижу. Хотя глупо не пить на поминках.

– А ты выпей. Доедешь на такси.

– Там видно будет, – туманно сказал Андрюша, в чьей голове быстренько разворачивались всевозможные перспективы дня, идущие в двух направлениях: если он выпьет и если он не выпьет.

Мы приехали позже основного состава, и я первым делом прошла в комнату бабушки.

Железная кровать, сервант, фотографии сына и внуков, герань и «щучий хвост» на окне. Скудно, чисто, хорошо. Всё, что у неё было драгоценного, Федосья мне давно подарила – крошечные золотые серёжки с зелёным камушком и пять серебряных чайных ложечек, сказочно укрытых от Валентины. Она правильно относилась к смерти, не боялась и не звала, а спокойно приготовилась. Единственное, чего она страшилась, – что кипучая и могучая Валя сдаст её в дом престарелых.

Здесь и попрощаемся, бабушка Федосья. Я встану на колени и положу голову на твоё ложе. Благодарю тебя, золотая моя, благодарю за всё – за пышные котлеты и невероятно тонкие блины, за душистое, с причудами, варенье и всегда чистые мои платьица, за сбережённое Евангелие и сказки на ночь, за то, как смешно ты сердилась, когда дождливыми вечерами я обыгрывала тебя в подкидного-переводного дурака, за строгий наказ собирать не меньше трёх кружек черники в день, за юбилейные рублики-монетки, которые ты хранила и мне совала, внучке, за терпенье и необходимую, как хлеб и вода, любовь. Любовь «нипочему», «низачем», «низачто» – а просто возьми из рук, прими как есть, скажи спасибо, и спаси тебя Бог

Я её навещала, привозила гостинцы, но бабушка Федосья ни в чём материальном уже особо не нуждалась, разве что любила чай с фруктовыми добавками и сетовала на барахлящий «ящик». Ящик-телевизор я наказала купить и дала деньги, а эти гадюки явно сэкономили, купили что подешевле. Валя не была законченной сволочью, но Леонтий ушёл от неё лет семь назад, в самый женский кризис, и на кого ей было изливать ожесточившееся сердце? «Забирай свою каргу с моей жилплощади» – думаете, можно удержаться от этих сладких слов, когда перед вами стоит бывший муж? Ну-ну. Желаю успехов в личной жизни.

Валя постаралась. Стол был накрыт в её комнате – самой большой в квартире, метров прям семнадцать. К стене она прикнопила бабушкину фотографию и поставила внизу букет красных гвоздик в хрустальной вазе. Ладно. Родственники уже разливали, и «мой» Фирсов сделал очевидный выбор. Я втиснулась на диван, между ним и мамой с Петровичем. Остальные доламывали стулья.

Мама, рыженькая от хны, к которой питала давнее пристрастие, уверенная в её исключительной пользе, худая, коротко стриженная, мрачная, составляла выпуклый контраст с воодушевлённой, громогласной Валей. Для Вали сегодняшнее мероприятие было чем-то вроде ответственной светской вечеринки. Она объявляла названия салатов и сама порывалась разливать водку – по скверной привычке, обретённой в семилетнем женском одиночестве. В её возрасте мужчину можно было найти разве в зоне или непосредственно у ворот лечебно-трудового профилактория. Сколько же лет Олежке-брательнику? Где-то двадцать три – двадцать четыре. Смотри-ка, уже водку хлещет. Леонтий предусмотрительно сел так, чтобы от Вали его отделяли войска защиты: погранотряд – Галя и нейтральная территория – Олег. Он предчувствовал контуры грядущего скандала. В речах Вали проступала неумолимая тема.

Если речь заходила о том, какая чудесная женщина была бабушка Федосья, Валя намекала, что даже удивительно, как от разных сволочей рождаются хорошие люди, а от хороших людей – всякая сволочь. Когда стали уважительно вспоминать бабушкин возраст и пройденный ею жизненный путь, Валя объясняла, что да, некоторые всю жизнь пашут и отвечают за своих детей и родителей, а некоторые всю жизнь околачивают груши одним местом, и хоть бы им хны. Всплывший в водах разговора покойный дед Кузьма, инвалид Отечественной, померший в пятидесятых, не принёс мира под оливы. Валя указала собравшимся, что дед и бабка жили душа в душу, после смерти Федосья оставалась верна мужу, хотя могла преспокойно отбить такового у соседки, и вообще таких мужчин и женщин больше нет и не предвидится, а кругом одно дерьмо совковое, которое детей бросает, родителей бросает и живёт припеваючи, в отличие от порядочных. Невинное замечание Гали о том, что ливизовская водка что-то испортилась, вызвала тираду Вали, мол, в нашей стране много что портится, особенно мужики, а бабы, кстати, напрасно думают, что можно построить своё счастье на чужом горе и горбу заодно…

Мама быстро опьянела и скорбно поджимала губы. Иногда она торопливо гладила меня по руке и словно что-то хотела сказать. Она была согласна с Валей, но обнаружить солидарность никак не могла. Петрович молчал. Он был из породы мужиков, которые пьют вне Логоса, потом вдруг выкрикивают что-нибудь увесистое, вроде «Да! Вот так! И всегда пусть!», причём сопровождают текст мерными ударами кулака об стол… В реакциях Олежки-брательника, особенно в его экстатическом смехе после иных реплик Вали, чувствовался оловянный привкус лёгкого дебилизма.

Закуски Валя приготовила много, взошла даже на оливье в эмалированном тазу. Вилки и стопки, естественно, все были разномастные. А скатерть хорошая, холстинка с мережкой по краям. Федосья бы одобрила. Она знала толк в уюте – вязанные крючком салфетки, вышитые полотенца, кружевные покрывала, узорные скатерти, подушки-думочки, украшенные бисером… Рукоделие. Мама уже ничего не умела, какое там! Стихи и песни вокруг костра. Быт-уют – это для мещан…