Эрик Нёхофф - История Фрэнка

Его госпитализировали из-за пневмонии и сердечного приступа. В палате ночник горел постоянно. Слышался писк монитора. У пациента были изможденные живот и руки. Старая перечница, уязвимая и хрупкая вещь.

В определенный момент вам приносят счет. Нужно платить. Наличными. Слишком много стаканов опустошено залпом. Слишком много девушек легкого поведения за один вечер.

Хорошая ли это была мысль — все это иметь?

Он верил в беспечную жизнь. Он не отклонялся от пути, который сам себе наметил. Но всегда настает час, когда всадникам приходится идти пешком. Он убил все, что любил. Его тошнило от собственной удачи. В кулаке он сжимал ветер. Саморазрушение пока не сказало своего последнего слова. Обращение ко всем машинам.

Его диски были завещаниями. Его песни были и просты, и глубоки. То был очаровательный фольклор. Синатра написал историю тени и света. Хит-парады и оплата счетов. Он сделал большой скачок — из низменного в возвышенное. Пошел в атаку на красивую жизнь. Телохранители звали его Наполеоном, Марлен Дитрих — «роллс-ройсом среди мужчин», и этому наверняка было основание.

Он любил ночи с их тайнами, с их ложью. Ночь — ничто не могло с ней сравниться. Утром надо возвращаться на землю. Это убивало. Он воплощал опасность, романтику, приключение.

Он был той Америкой, которую мы любим, которой никогда не существовало, в которую мы пытаемся верить. Америку «Лета 42-го года», Америку «Завтрака у Тиффани».

Он делал ностальгию, как дышал. Никогда не пел песню два раза одинаково. Поэзия искрилась под прожекторами. Он поднимался на сцену, улыбался; легкий поклон корпусом, пауза, пока не стихнут аплодисменты. Шли первые ноты песни «У меня мир на бечевке». Слушайте его. Он знает меру — и, наконец, бросает фразу, как подают теннисный мяч. Садится на табурет, требует виски, скандалит для проформы, потому что выпивку принесли в пластиковом стаканчике. В токийском «Будокане» в Токио он дал свой красный платочек японке, подошедшей с букетом цветов. В нем жил Гэтсби. Никогда не узнаешь, в какой зеленый свет он верил. Если он и походил на кого-либо, то не на певца, а на Джека Николсона. С ним рядом всем правил секс, деньги, запахи похмелья. Этот депрессивный маньяк получил свой акр земли в Теннесси от «Джека Дэниэлса». Марка не осталась неблагодарной.

Излишества были его эталоном, меркой его повседневной жизни. Неудовлетворенность возбуждала ему кровь. Есть то, что потеряно навсегда, но все оставшееся время ты тратишь на то, чтобы попробовать вновь приложить к нему руку.

Всякий раз он заново рассказывал историю, которая казалась нашей. Он умел это делать. Печаль клонилась к стойке опустевшего бара. Стаканы выстраивались перед одиноким посетителем, который даже не потрудился снять плащ. Снова и снова он ходил к телефонной будке. Занято. Или никто не отвечает.

Гарсон, то же самое.

Он обволакивал среднего американца безумными обещаниями. Это посредственность других привела его туда, где он оказался. Нужно, чтобы они мечтали походить на него. А он не хотел пожимать им руки. Их деньги — вот все, что он соизволял от них принимать. А мечты пусть оставят себе. Но если таким типам, как он, пришлась бы по вкусу роль простого парня, в рубашке с коротким рукавом и стрижкой бобриком, с лишним весом и супругой, привинченной к телевизору?

Над Палм-Спрингс небо не имело больше цвета. Солнце исчезало где-то вдалеке. Поднимались тучи пыли. Хоть немного тени. Свет расстилал свой палевый саван на всю Калифорнию. «Джек Дэниэлс» отдавал моющим средством. В своей комнате он подыхал со скуки, как крыса. Мать умерла. Бедная мамочка, ее разорвало на части на отрогах этой проклятой горы. Сэмми умер. Может, его стеклянный глаз останется нетронутым для вечности, на дне гроба? Дин умер. Это аморе, черта с два. Они все его бросили. Даже этот негодяй Питер Лофорд умер вместе со всеми своими дерьмовыми секретиками. Кто еще оставался? Сидя на бортике ванны, он подрезал ногти на ногах. Все тверже, все желтее, все толще. Сухие щелчки ножниц. Обрезки летели в стороны. Барбара опять будет скандалить. На хуй Барбару! Его огромное брюхо не вмещалось в штаны. Кнопки рубашки вот-вот разлетятся. Он дышал, как бык. Эта жизнь — какой-то ужас. Дыхание отмеряло время остановки. Ему было все труднее существовать с самим собой. Сколько еще времени он сможет делать вид? Он исполнит все чудесные песни, которые люди когда-либо слышали. И что? Он вдруг воспрянул. Голова закружилась, и вдруг он вспомнил дом своего детства, давно прошедшие зимы, отца, склонившегося на ним, чтобы пожелать спокойной ночи, свет, остававшийся гореть в коридоре.

Умирать на сцене? Об этом придется забыть. Тем не менее однажды чуть было ни подумали, что так и вышло. Словно он хотел сказать им всем: «Я слишком стар, чтобы моя смерть имела еще хоть какой-то вид».

По крайней мере, они хоть подумают перекрасить «Парадиз» в оранжевый цвет? Выше, в «Гранд Казино», повсюду следует развесить его афиши с надписью «Разыскивается». Другие дали бы что угодно, лишь бы он был среди них. Торопись, Фрэнки, что с тобой? Они его ждали, в стаканах таял лед и рисовал миниатюрные прожилки в жидком янтаре. Обстановка была совсем иная, когда «председатель совета директоров» игнорировал приглашение. Ава красивее, чем обычно.

А там, в вечернем воздухе, позолоченном струями поливальных машин, он прекратит строить планы на будущее.

Мое пожелание: хочу, чтобы меня похоронили под песню «То был очень хороший год».

Начало третьего тысячелетия. Нас окружает холод. Если пить, это производит плохое впечатление. Запрещено курить в общественных местах. Пассажиры, боящиеся летать, не имеют теперь даже права зажечь сигарету на взлете. Захватив власть, телевидение все изуродовало. Глаза наших детей теперь прикованы к различным реалити-шоу. Их память — сетка программ с летними повторами передач. Записывают посмертные дуэты. Адская магия цифровых технологий. Эй, Фрэнки, спрячь свою тухлятину. Ты знаешь, что они заставят тебя петь с Ceлин Дион. Скорей отправь кого-нибудь сломать им берцовую кость! По крайней мере, его при этом не будет. Сейчас постоянно живешь в незаконченном прошедшем. После его смерти вскрытия не было. Надо бы все-таки тщательно препарировать век. Вместе с ним потухла загадка, решение которой навсегда потеряно. Люди — не самолеты. Когда они умирают, невозможно найти черный ящик, чтобы узнать, что же произошло в действительности.

Скоро мне стукнет пятьдесят, и я слушаю только это — Синатру и только его. Я стал обожать этот типа, уж не знаю, где и когда. Возможно, просто не осточертело слушать, как он произносит «следы помады» в «Этих глупостях, напоминающих мне о тебе». Или, может, вот дерьмо, я все же похож на своего отца.