Валерий Примост - Штабная сука

Солдаты опять заржали, посыпались дурацкие шутки, кто-то надвинул Шахову шапку на нос, кто-то пнул под зад, кто-то зарядил по почкам.

— А я и не знал, что у Серуна есть имя! — хохотнул Баринов. — «Сереженька», мля! И за что только таких уродов телки любят…

В этот момент сквозь толпу пробился дневальный:

— Товарищ старшина, — обратился он к Баринову, — можно идти на завтрак. Все готово.

— Добро, — кивнул Баринов и повысил голос: — Ладно, письмо дочитаем в другой раз! Строиться на прием пищи!

Бестолковая толпа начала приобретать форму строя.

— Семенюк, — словил Баринов за погон какого-то молодого. — Духов с уборки территории в строй. Живо!

Семенюк, грохоча сапогами, усвистал.

— Так, а теперь, пока у нас есть еще пара минут, мы займемся Серуном, — сказал Баринов.

Он ткнул под нос Шахову полусмятый конверт.

— Ешь! — и, так как Шахов завис, прикрикнул: — Ешь давай, ублюдок! Живо! С фоткой мы твоей разобрались, письмо я потом в одиночку почитаю, чтобы сны интересные снились, а конверт куда девать? Ешь, сука, а не то…

Шахов молча принял у Баринова конверт, оторвал зубами кусочек бумаги и начал медленно пережевывать. По его щекам текли слезы.

Когда рота вернулась в казарму, Шахова подозвал к себе дедушка Советской Армии сержант Смирнов, спокойный толстогубый парень, родом откуда-то из-под Бодайбо.

— Короче, Шахов… эта… тут такое дело, — начал, запинаясь, Смирнов (говорить он был не мастак), — мне бы письмо девушке одной… ну, написать, придумать, в общем.

— Какое письмо? — одними губами спросил Шахов.

— Ну… эта… нежное и с этим… со стихом каким-нибудь. Чтоб красиво.

— Я не могу, — сказал Шахов тихо.

— Почему?

Шахов попытался придумать какую-нибудь отмазку, потом беспомощно пожал плечами:

— Здесь, в расположении, спокойно не напишешь.

— Понятно, — кивнул ему Смирнов. — Ну, тогда пойдем. И показал ключ от сушилки.

Заведя Шахова в сушилку, он прикрыл дверь, аккуратно уселся под стеночкой и уставил на Шахова ожидающий взгляд.

Деваться было некуда. Шахов опустился на табурет у окна, чтоб светлее, придвинул к себе один из лежавших на подоконнике тетрадных листков и оглянулся в поисках чего-нибудь пишущего. Смирнов торопливо подал ему карандаш.

— Значит, письмо и стихи, да? — равнодушно спросил Шахов.

— Да-да, — закивал Смирнов, — письмо и… эта…

Шахов решил начать со стихотворения. Ничего не хотелось. Голова была пустая и звонкая, как мерный таз. «Боже, какие уж тут стихи, какие, к черту, стихи…» Он сидел, тупо уставившись перед собой, чувствуя себя пустым и мертвым, а за окном, прямо перед его лицом, моросил мелкий ледяной дождь, и казарма напротив казалась нарисованным на стекле изображением, которое медленно, но неотвратимо, растворяли и смывали тяжелые капли дождя.

И тут Шахов вспомнил утренний осмотр, и письмо, и фотографию, вспомнил свою красавицу Алену, и ее глаза, и губы, и волосы, и сумасшедший запах ее тела, и ее милый, с пришепетыванием, голос, и их вечера, и ночи, и кафе «Старый Царицын», и аллею над Волгой, вспомнил все, все… И захрипел, замотал головой, задергался на табурете, силясь сдержать рвущееся наружу рыдание, и так ему стало паршиво в эту минуту, что только орать от тоски.

С бессильным ужасом подумал Шахов, что ведь никогда может больше и не увидеть этого дорогого и любимого, и родного, до самой последней кровиночки, до самого нутра, родного человека, и слезы потекли по его щекам, вместе с грязью смывая мерзкое утробное варево Пасти. Глаза его открылись, и разум стал светел, как когда-то, и он задергал карандашом по бумаге, чтобы скорее, чтобы не упустить, и выплескивал на мятый — в клеточку — листик все, что выстрадал, что понял, что не успел, не смог сказать своей котяше, своей кисунечке, все, что чувствовал с ней и к ней. Он сочинял грустную сюиту в миноре, посвященную его боли и его любви, и каждая нота, рождающаяся в его сознании, сразу же становилась звуком, печальным и тяжелым, и аккорды падали на бумагу, выстраиваясь в строки, а Смирнов испуганно и непонимающе глядел на него со своего табурета и не знал, сказать ли чего, подождать ли…

Наконец, Шахов уронил карандаш, неловко взял исписанный листок и негромким хриплым голосом, только для себя и для Бога, прочитал:

— Круто, — пробормотал Смирнов, осторожно вынимая листок из судорожно стиснутых Шаховских пальцев. — Ни хера не понятно, но красиво.

Шахов, уронив голову на грудь, плакал.

— Эта… — тронул его за плечо Смирнов, — так письмо напишешь?

Шахов не услышал.

Вдруг дверь сушилки распахнулась настежь.

— Ну нормальная херня! — заорал с порога Алик Седловицкий. — Все духи впахивают, а Серун здесь таблом щелкает.

Он схватил Шахова за загривок и поволок в сторону туалета.

— Ладно, Шахов, — крикнул вслед Смирнов, — письмо потом напишешь, а то… эта…

Туалет был загажен, как никогда.

— Рота, смирно! — заорал с тумбы дневальный, когда капитан Марченков переступил порог казармы.

— Старшина, строй роту, — привычно скомандовал Марченков вынырнувшему из каптерки Баринову и прошел в ротную канцелярию.

За его спиной послышались густо пересыпанные матерщиной слова команды. Через несколько минут в дверь канцелярии постучали и Баринов доложил, что рота построена.

— Сейчас иду, — кивнул ротный рассеянно. Марченков был не на шутку встревожен: его приятель капитан Ардатов из строевой службы штаба полка по секрету сообщил ему, что в ближайшее время в полку будет проведена очень серьезная проверка состояния дисциплины: к концу недели, мол, должны прибыть проверяющие из штаба корпуса — особисты с политработниками, — и мало тут не покажется никому. Поэтому, как посоветовал Ардатов, нужно, пока не поздно, приструнить залетчиков, подшугать остальных и на время проверки чтобы рота была в ежовых рукавицах. Во время разговора Ардатов был серьезней некуда, неудивительно, что капитан Марченков почувствовал прилив служебного рвения.

Выйдя к роте, он несколько минут вглядывался в деревянные лица солдат, потом прочистил горло и сказал: