Уильям Хоффер - Только с дочерью

В хозяйстве Ассий не было сковородки. Духовкой она тоже никогда не пользовалась. Мне пришлось разрубить индейку на несколько больших кусков и запечь их в кастрюлях. Махмуди и Реза сновали между кухнями Ассий и Амех Бозорг, точно выполняя мои инструкции шеф-повара.

Мне пришлось изобретать замену многим продуктам. Вместо шалфея я добавила в подливу марсай – пряную траву – и свежий сельдерей, который Реза отыскал после нескольких часов хождения по рынкам. Для начинки я выпекла некое подобие французского хлеба. Картошку, которая была здесь деликатесом, я протерла через дуршлаг с помощью деревянного пестика, напоминавшего кеглю, затем размяла в кашицу все тем же пестиком, и получилось картофельное пюре.

За что бы я ни взялась, я натыкалась на различия в бытовой культуре. Иранцы понятия не имеют о существовании посудных полотенец или прихваток для кастрюль. Вместо вощеной бумаги или целлофана они заворачивают продукты в газеты. Мое намерение испечь яблочный пирог не осуществилось из-за отсутствия сковороды, и пришлось печь яблочное печенье. О температуре в духовке я могла только догадываться, так как делений на термометре не было видно, а Ассий была бессильна мне помочь, потому что никогда не пользовалась духовкой.

В результате целого дня трудов я приготовила сухую, жилистую и в общем безвкусную индейку. Но Реза, Ассий и их гости ели и похваливали – по правде говоря, по сравнению с грязной, жирной пищей, которой нас потчевали в Иране, мое кушанье было поистине праздничным.

Махмуди чрезвычайно мною гордился.

Наконец наступил последний день нашего отпуска. Маджид предложил провести утро в парке Мелят.

Мы с радостью приняли его предложение. Маджид был единственным по-настоящему приятным человеком в семействе Амех Бозорг, единственным, у кого живо светились глаза. Маджид и Зия, который произвел на меня такое сильное впечатление в аэропорту, были совладельцами косметической фабрики. Основной продукцией их предприятия был дезодорант, которым почему-то и не пахло в доме Амех Бозорг.

Похоже, Маджид был не ограничен в свободном времени и проводил его в играх с многочисленными детьми представителей клана. Фактически он был единственным взрослым, кого хоть в какой-то мере интересовали дети. Мы с Махтаб прозвали его шутилой.

В парк Мелят мы отправились только вчетвером: Маджид, Махмуди, Махтаб и я. Лучшего способа для завершения нескончаемых двух недель нельзя было и придумать. Мы с Махтаб считали часы, остававшиеся до отъезда.

Парк являл собой оазис зеленых лужаек и цветников. Махтаб была на седьмом небе от счастья – наконец-то ей было где порезвиться. Они с Маджидом, весело играя, убежали вперед, Махмуди и я медленно брели следом.

Я бы получила несравненно большее удовольствие от прогулки, если бы могла скинуть с себя дурацкие балахон и платок. Жара и запахи немытых человеческих тел – они проникали даже в этот Эдем – вызывали во мне дикое раздражение. Как же я ненавидела Иран!

Внезапно я почувствовала, как Махмуди сжал мою руку, что служило некоторым нарушением этики шиитов. Он был задумчив и опечален.

– Перед тем как нам уехать из дома, случилось то, о чем ты не знаешь, – сказал он.

– Что же?

– Меня уволили с работы.

Я заподозрила ловушку, почуяла опасность, ощутила прежние страхи.

– Почему? – спросила я, отдернув руку.

– Руководство клиники решило нанять на мое место человека с гораздо более низким окладом.

– Ты лжешь, – вскричала я. – Это неправда.

– Нет. Правда.

Мы сели на траву и продолжили разговор. На лице Махмуди вновь отразились признаки глубокой подавленности, не оставлявшей его последние два года. Юношей он уехал на Запад из родной страны попытать счастья. Он серьезно учился, получил лицензию врача-остеопата, а затем и практику анестезиолога. Сначала он работал в Корпус-Кристи, затем в Алпине, маленьком городке, расположенном на севере полуострова штата Мичиган. Все было в порядке, а потом пошли неприятности. Некоторые из них Махмуди навлек на себя сам, хотя и отрицал это. Некоторые возникли на почве расовых предрассудков, а некоторые явились результатом невезения. Как бы то ни было, заработок Махмуди резко сократился, а профессиональная гордость была глубоко уязвлена. Нам пришлось уехать из горячо любимой нами Алпины.

По моему настоянию Махмуди согласился занять место в детройтской клинике на Четырнадцатой улице, где проработал около года. А сейчас выходило, что он лишился и этого.

Но будущее отнюдь не казалось мне безысходным. Сидя на траве и утирая слезы, я попыталась приободрить Махмуди.

– Это не страшно, – говорила я. – Найдешь другое место, я тоже снова пойду работать.

Махмуди оставался безутешен. Взгляд его затуманился и стал пустым – выражение лица, присущее многим иранцам.

После обеда мы с Махтаб начали укладывать вещи – наконец-то! Больше всего на свете мы желали вернуться домой. Мне безумно хотелось уехать отсюда – никогда в жизни я ниоткуда так не стремилась вырваться. Нам предстояло в последний раз отужинать в Иране! Провести последний вечер в обществе людей, чьи язык и традиции так и остались для меня чужими.

Нам надо было умудриться упаковать все накупленные сокровища, и мы занимались этим с удовольствием. Глаза Махтаб светились радостью. Она знала, что завтра вместе со своим кроликом пристегнется ремнями к креслу самолета и полетит домой.

Я все же сочувствовала Махмуди. Он понимал, что его родина и семья мне глубоко неприятны, и я старалась лишний раз не показывать своей безграничной радости по поводу окончания нашего отпуска. Тем не менее ему тоже следовало собираться.

Желая убедиться, что ничего не забыто, я оглядела маленькую, убогую спальню – Махмуди, по-прежнему в состоянии подавленности, сидел на кровати.

– Полно тебе, – сказала я, – давай-ка укладывать вещи. Лекарства, которые он привез в дар местным больницам, так и не были вынуты из чемодана.

– Что ты собираешься с ними делать? – спросила я.

– Не знаю.

– Почему бы не отдать их Хусейну?

Старший сын Баба Хаджи и Амех Бозорг был преуспевающим фармацевтом.

В глубине дома зазвонил телефон, но я едва обратила внимание на этот звук. Я должна была заканчивать сборы.

– Я еще не решил, как поступить с лекарствами, – произнес Махмуди. Голос у него был мягкий, но отчужденный. Вид – задумчивый.

Мы не успели договорить, так как Махмуди позвали к телефону, и я отправилась на кухню следом за ним. Звонил Маджид, который должен был подтвердить нашу бронь на завтрашний рейс. Махмуди что-то обсудил с ним на фарси, а затем сказал по-английски:

– Лучше поговори с Бетти.

Мой муж передал мне трубку, и я содрогнулась от недоброго предчувствия. Внезапно все кусочки чудовищной головоломки встали на свои места. Радость, переполнявшая Махмуди, когда он воссоединился со своей семьей, и его явное сочувствие исламской революции. Эта бездумная трата денег. А как же мебель, которую мы купили? Тут я вспомнила, что Маджид все еще ничего не предпринял для ее отправки в Америку. А может быть, сегодня утром в парке Маджид не случайно увел от нас Махтаб – хотел оставить нас наедине? Мне вспомнились тайные беседы Махмуди с Маммалем, когда тот гостил у нас в Мичигане. У меня уже тогда возникло подозрение, что они что-то затевают.