Уильям Хоффер - Только с дочерью

– Ази зам, – повторяла она.

Она заговорила на фарси, подбирая доступные мне и Махтаб, простые слова.

– Мне тебя очень, очень жаль, милочка. – Обхватив руками голову, она воскликнула: – О Боже! – Затем сказала: – Иди к телефону. Позвони родным.

Наверняка это была ловушка.

– Нет, – ответила я. Мои следующие слова перевела Махтаб: – Махмуди запрещает мне звонить. А без его разрешения я не могу.

– Пойди же, позвони своим, – твердила Амех Бозорг.

– Папа рассердится, – сказала Махтаб.

Амех Бозорг участливо на нас посмотрела. Я же пыталась вглядеться в ее глаза и в выражение лица, что было довольно трудно, так как его скрывала чадра. Что происходит? – недоумевала я. Неужели Махмуди подстроил мне ловушку, чтобы проверить, не ослушаюсь ли я его? Или что-то изменилось, а я и не догадываюсь?

– Папа не рассердится, – обратилась к Махтаб Амех Бозорг, – потому что мы ему не скажем.

Я продолжала отказываться, во мне нарастали беспокойство и растерянность, я припомнила все прошлые фокусы Амех Бозорг, в частности Кум, когда она велела мне сидеть, а потом обвинила в том, что я отказалась поклониться гробнице святого исламского мученика.

Амех Бозорг ненадолго исчезла и вскоре вернулась с дочерьми, Зухрой и Фереште, которые заговорили с нами по-английски.

– Пойди позвони своим, – сказала Зухра. – Мы правда хотим, чтобы ты с ними наконец поговорила. Можешь звонить, кому хочешь. И говорить, сколько захочешь. Мы ему не скажем.

Это «ему», относившееся к Махмуди, было произнесено с оттенком неприязни.

Что явилось для меня самым убедительным аргументом. В тот момент возможность услышать голоса родных, сколь бы краткой ни была эта горько-сладостная минута, перевесила опасность навлечь на себя гнев Махмуди.

И я позвонила, со слезами выплеснув в трубку все свое горе и любовь. Мои тоже плакали, папа признался, что его состояние ухудшается день ото дня, он страдает от мучительных болей, и врачи предлагают новую операцию. Я поговорила также с Джо и Джоном, которые жили у отца, разбудив их среди ночи.

Амех Бозорг оставила нас с Махтаб одних возле телефона, предоставив нам полную свободу. Затем она пригласила меня сесть на пол в холле. Вместе с Махтаб, Зухрой и Фереште в роли переводчиц мы выяснили отношения.

– Это я велела Махмуди отдать тебе Махтаб, – утверждала Амех Бозорг. – Я сказала ему, что нельзя так с тобой обращаться.

Возможно ли, чтобы эта женщина, которую я так ненавидела и которая была так откровенно враждебна по отношению ко мне, стала моей союзницей? Хватит ли ей здравого смысла, чтобы распознать симптомы сумасшествия в своем младшем брате, и сострадания, чтобы по возможности уберечь нас с Махтаб от будущих ужасов? Все это было слишком трудно переварить. Я разговаривала с ней настороженно, и она, по-видимому, понимала почему. Это безусловно было очком в ее пользу. Она знала, что такая перемена в ее поведении останется для меня непостижимой. Разумеется, ни при каких обстоятельствах я не доверила бы ей важных секретов. Но почему бы не попросить ее помочь образумить Махмуди?

В тот же день я попыталась решить еще одну проблему. Большая часть наших вещей по-прежнему хранилась в гардеробе спальни, где мы жили тысячу лет назад. Комнатой никто не пользовался – она все еще была нашей. Улучив минутку, я вошла в спальню и перерыла лекарства, которые Махмуди привез из Америки.

Крошечные розовые пилюли были упакованы в длинные, узкие пластмассовые коробочки. Они назывались «нордетт». Каким-то чудом Махмуди удалось пронести противозачаточные таблетки через таможню – и это в Исламской Республике, где контроль над рождаемостью запрещается законом. Возможно, он кого-нибудь подкупил. Как бы то ни было, пилюли были здесь, в коробочках, среди прочих лекарств. Не пересчитал ли их Махмуди? Я не знала. На свой страх и риск я взяла месячную дозу.

Когда я прятала маленький пакетик под одежду, пластиковая упаковка захрустела. Похрустывание раздавалось при каждом моем движении. Я лишь молила Бога, чтобы никто этого не заметил.

Махмуди вернулся за нами, но ему ни слова не было сказано о моих переговорах с Америкой. Пока мы собирались, я холодела при каждом звуке, издаваемом пакетиком, но, по-видимому, слышала его только я.

Придя домой, я спрятала пилюли под матрац. На следующий день я приняла первую таблетку, не зная, подходящий ли я выбрала для этого момент, но отчаянно надеялась, что лекарство поможет.

Через несколько дней, вечером, позвонил Баба Хаджи и сказал, что хочет поговорить с Махмуди. Отказать ему Махмуди не мог.

Я суетилась на кухне, заваривая чай и готовя угощение для почетного гостя, замирая от страха, что цель его визита – наябедничать Махмуди о моих телефонных звонках в Америку. Однако беседа, подслушанная нами с Махтаб из спальни, вопреки моим ожиданиям внушала оптимизм.

Насколько мы поняли, Баба Хаджи сказал Махмуди следующее:

– Это дом Маммаля. Из-за тебя Маммаль съехал к родителям жены, потому что Нассерин не хочет постоянно носить чадру в собственном доме – в твоем присутствии. Они от вас устали. Под вами квартира Резы, которой ты тоже пользуешься. И им это надоело. Ты должен немедленно съехать. Убраться отсюда.

Махмуди отвечал спокойно и уважительно. Конечно, он выполнит «просьбу» Баба Хаджи. Старик кивнул, зная, что его слова – непререкаемый, священный авторитет. Сделав это заявление, он тут же ушел.

Махмуди негодовал на своих родственников. Вдруг оказалось, что, кроме меня и Махтаб, у него никого нет. Теперь только мы втроем могли противостоять несправедливому миропорядку.

Уложив Махтаб спать, мы с Махмуди проговорили до поздней ночи.

– Я помог Резе получить образование, – жаловался он. – Я давал ему все, о чем бы он ни попросил. Деньги, новую машину, жилье. Приехал Маммаль – я все устроил и заплатил за операцию. Я никогда и ни в чем не отказывал своей семье. Они звонили мне в Америку и говорили, что им нужны пальто, и я высылал пальто. Я потратил на них кучу денег, но они об этом забыли, забыли обо всем, что я для них сделал. Теперь они просто-напросто хотят вышвырнуть меня на улицу. – Потом он напустился на Нассерин: – А Нассерин! Дура дурой, и зачем ей постоянно ходить в чадре?! Почему она не может быть такой же, как Ассий? Разумеется, ей было удобно, что ты чистишь, готовишь, стираешь за Амиром пеленки. Всю домашнюю работу волокла на себе ты. Она же ведь ничего не делала, разве что раз в два месяца, по праздникам, купала Амира. Что это за мать и жена?! А теперь в университете летние каникулы, и она будет дома. Нянька ей не нужна, значит – «убирайтесь вон!». Без крыши над головой, без денег – куда мне деваться?

Было странно слышать эти слова. Вот уже несколько месяцев, как Махмуди в своем религиозном фанатизме осуждал Ассий за пренебрежение к чадре и приводил мне в пример Нассерин как образец для подражания. Перемена в его взглядах была поразительной.