Уильям Хоффер - Только с дочерью

Старательно подбирая слова, я выразила ему сочувствие. На месте Нассерин я бы тоже не потерпела Махмуди у себя в доме, но об этом я умолчала. Наоборот, я полностью приняла сторону мужа, как он того и ожидал. Я снова была его союзницей, неустрашимой опорой, первой почитательницей – я лила на его самолюбие бальзам лживой лести, на какую только была способна в этот момент.

– У нас что, действительно нет денег? – спросила я.

– Действительно. Мне по-прежнему не платят. До сих пор не решен вопрос с бумагами.

На сей раз я ему поверила.

– В таком случае как же мы можем съехать?

– Маджид сказал, чтобы мы подыскали любую подходящую квартиру – они с Маммалем оплатят все расходы.

Мне стоило огромных усилий не выказать свою радость. То, что мы съедем из этой тюрьмы на втором этаже, не вызывало сомнений – Махмуди дал обещание Баба Хаджи. Более того, теперь я знала, что нам не грозит возвращение к Амех Бозорг – при упоминании о своей когда-то высокочтимой сестрице Махмуди выходил из себя. И вообще, о том, чтобы переехать к кому бы то ни было из родственников, после того как они оскорбили его достоинство, не могло быть и речи.

Вдруг Махмуди решит, что нам пора возвращаться в Америку? Смела ли я на это надеяться?

– Они тебя не понимают, – мягко произнесла я. – Ты столько для них сделал. Ну да ладно. Все образуется. По крайней мере мы втроем есть друг у друга.

– Да, – отозвался он.

Он обнял меня. И поцеловал. Я отрешенно подыграла вспышке его страсти. Мое тело служило лишь инструментом, которым в случае необходимости я должна была воспользоваться для достижения свободы.

Мы пустились на поиски квартиры, сдававшейся внаем, – в сопровождении агента по недвижимости мы исходили не одну грязную улицу, а подчас и целые районы. Все квартиры, которые мы осматривали, были обшарпанные и запущенные, не знавшие ни швабры, ни малярной кисти на протяжении многих лет.

Меня радовало то, что Махмуди, так же как и я, не желал мириться с грязью и запустением. Ему понадобился почти год, чтобы освободиться от чар детских воспоминаний и начать замечать ту антисанитарию, которую его сограждане воспринимали как норму бытия. Он больше не хотел жить в таких условиях.

Петля обстоятельств все туже затягивалась у него на шее. Хотя он занимал престижную должность в больнице, он практиковал по-прежнему неофициально, так как не мог добиться от антиамериканских властей регистрации своих документов, не мог получать зарплату и обеспечивать своей семье достойный образ жизни, на который, по его мнению, она имела право.

Махмуди начал тяготиться своей обязанностью уважать желания старших родственников. У Баба Хаджи был друг, работавший агентом по продаже недвижимости. Он показал нам квартиру всего в одном квартале от дома Маммаля. Нам она не понравилась, и мы от нее отказались, что вызвало недовольство Баба Хаджи.

– Там нет двора, – объяснил Махмуди. – А Махтаб нужно где-то играть.

– Это не важно, – ответил Баба Хаджи. Нужды и желания детей его не интересовали.

– Там нет ни мебели, ни бытовой техники.

– Ну и что? Зачем вам мебель?

– У нас же ничего нет, – заметил Махмуди. – Ни плиты, ни холодильника, ни стиральной машины. Ни ложки, ни плошки.

Я уже гораздо лучше знала фарси и, слушая этот разговор, была приятно удивлена аргументами Махмуди. Он хотел, чтобы у Махтаб был двор. А у меня – электроприборы. Он думал о нас, а не только о себе. Ему даже достало мужества возражать почетному главе семейства.

– Это не имеет значения, – твердил Баба Хаджи. – Как только у вас появится свое жилье, мы все вам поможем.

– Тараф, – почти крикнул Махмуди в лицо священному патриарху. – Это тараф.

Баба Хаджи ушел вне себя от ярости, и Махмуди испугался, что перегнул палку.

– Мы должны побыстрее найти квартиру, – сказал он. – Причем большую, чтобы я мог открыть свою практику и начать зарабатывать какие-то деньги. – И, подумав, добавил: – Надо, чтобы нам переслали сюда из Америки наши вещи. – От этих слов мне стало плохо.

Реза Шафайи, родственник Махмуди, был анестезиологом и жил в Швейцарии. Он периодически приезжал к своим родителям, что всегда было большим праздником, и, когда мы получили приглашение на ужин в его честь, Махмуди страшно обрадовался. Теперь, когда он работал в больнице и собирался открыть собственную частную практику, профессиональные разговоры приобрели для него гораздо более важный смысл.

Он хотел преподнести Резе Шафайи особый подарок и отправил нас с Махтаб его купить. Он подробно объяснил мне, как пройти к кондитерской, где продавались декоративные картины, выложенные из фисташковых орешков. Мы с Махтаб отправились туда в полуденный зной, но оказалось, что магазин закрыт на молитву.

– Давай подождем вон там, – предложила я Махтаб, указав на тень от дерева на другой стороне улицы. – Здесь ужасно печет.

Пока мы ждали, я увидела, что на «охоту» выехал пас-дар. Патруль включал в себя белый фургон, набитый мужчинами в форме, и «пакон» с четырьмя женщинами в чадрах. Инстинктивно я ощупала лоб и осталась довольна: из-под русари не выбилось ни одного волоска. Уж на этот раз они меня не сцапают, подумала я.

Скоро нам надоело ждать, и мы решили вернуться к магазину, чтобы посмотреть, не собираются ли его открыть. Стоило нам ступить на мостовую, как белый «пакон» рванулся вперед, с визгом затормозив прямо перед нами. Из него выскочили все четыре женщины и обступили нас. Говорила только одна.

– Вы не иранка? – с упреком спросила она на фарси.

– Нет.

– Откуда же?

– Из Америки, – ответила я тоже на фарси.

Она заговорила резко и быстро – я со своими скудными познаниями в языке ничего не понимала.

– Я не понимаю, – заикаясь, пролепетала я.

Это только сильнее распалило представительницу закона. Она бранила меня на своем непонятном наречии до тех пор, пока наконец маленькая Махтаб не вклинилась с переводом.

– Она хочет знать, почему ты не понимаешь. Она говорит, что сначала ты прекрасно изъяснялась на фарси.

– Скажи ей, что я знаю лишь несколько слов.

Это несколько смягчило блюстительницу закона, но она все никак не унималась; Махтаб перевела:

– Она тебя остановила, потому что у тебя на носках морщинки.

Я подтянула свои оскорбляющие общественное достоинство носки, и представительница пасдара повернулась, чтобы идти, бросив Махтаб на прощание:

– Скажи своей матери, чтобы больше никогда не выходила на улицу, предварительно не подтянув носки.

Итак, после того как меня высекли, я купила фисташки и по дороге домой предупредила Махтаб, чтобы она ничего не говорила папе об этом происшествии. Я не хотела, чтобы Махмуди опять посадил нас на цепь. Махтаб все поняла.