Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто

– Ой-ой-ой!

Лукреция расхохоталась, а за ней и Ригоберто. Распростертый на полу Модесто тоже рассмеялся:

– Это нервы, Лукре, это нервы.

Постепенно утоляя страсть, дон Ригоберто наблюдал за женой, сбросившей оцепенение и раскрывшей объятия навстречу Плуто. Она обнимала Модесто, прижималась к нему, забиралась на него верхом, оплетала ногами его бедра, целовала в губы, лизала его небо и даже – «Ух ты!» – простонал дон Ригоберто – ласкала рукой и губами его член. И тут обезумевший от страсти Плуто запел, заголосил, завыл во всю глотку «Вернись в Сорренто».

– Запел «Вернись в Сорренто»?! – возмутился дон Ригоберто. – В такой момент?

– Вот именно. – Донья Лукреция прыснула, но тут же смутилась и попросила прощения. – Ты меня сбил с толку, Плуто. Ты поешь, потому что тебе хорошо или, наоборот, плохо?

– Я пою, чтобы стало хорошо, – ответил инженер, прервав на миг чудовищно фальшивое арпеджио.

– Мне прекратить?

– Продолжай, Лукре, – взмолился Модесто. – Смейся, если хочешь. Я пою, чтобы сделаться счастливым. Заткни уши, думай о другом, смейся. Но, заклинаю тебя, продолжай.

– И он пел? – спросил дон Ригоберто, пьянея от наслаждения.

– Все время, – усмехнулась донья Лукреция. – Когда мы целовались, когда я была сверху, когда он был сверху, и так, пока мы не перепробовали все известные позы. А иначе он просто не мог. Потерпел бы фиаско.

– И все время «Вернись в Сорренто»? – Дон Ригоберто наслаждался унижением соперника.

– Это песни моей молодости, – заявил инженер и, перескочив из Италии в Мексику, затянул: – «Я спою вам старинную песню».

– Попурри из шлягеров пятидесятых, – сказала донья Лукреция. – «Соле Мио», «Каминито», «Хуан Сорвиголова», «На далеком старом ранчо» и даже «Мадрид» Агустина Лары. Я давно так не смеялась.

– А без вокальных экзерсисов, стало быть, фиаско? – Дон Ригоберто был на седьмом небе. – Ничего не скажешь, чудесная выдалась ночка.

– Это еще не все, самое смешное – впереди. – Донья Лукреция вытерла слезы. – Мы перебудили весь отель, соседи стучали в стены, нам звонил администратор и требовал, чтобы мы выключили телевизор.

– То есть вы так и не… – робко спросил дон Ригоберто.

– Я дважды, – разбила его надежды донья Лукреция. – И он по крайней мере один раз. Мог бы и второй, но забыл слова, и вдохновение пропало. Мы отлично повеселились. Дивная ночка. Как у Рипли [36].

– Теперь ты знаешь мой секрет, – сказал Модесто, когда они, пресытившись ласками, отсмеявшись и успокоив соседей, сидели рядышком на кровати, в фирменных махровых халатах отеля «Чиприани», и болтали. – Давай больше не будем об этом вспоминать. Наверное, ты догадываешься, мне ужасно стыдно… А еще я хотел сказать, что никогда не забуду нашу неделю.

– Я тоже, Плуто. Запомню навсегда. И не только из-за твоего концерта.

Любовники заснули с чувством выполненного долга, проспали остаток ночи как убитые, а наутро поспели на катер, отплывавший в аэропорт. «Алиталия» не подвела, и они попали в Париж точно в срок, чтобы занять места в салоне «Конкорда». В Нью-Йорке путешественники простились, зная, что на этот раз расстаются навсегда.

– Скажи мне, что это была ужасная неделя, – взмолился дон Ригоберто, хватая жену в охапку и снова бросая на кровать. – Скажи, Лукреция, ну пожалуйста.

– А ты спой, только погромче, – предложила Лукреция нежным голоском, каким говорила в самые лучшие их ночи. – Что-нибудь слащавое, милый. «Цветок корицы», «В табачном дыму» или «Бразилия, родимый край». Посмотрим, что у нас получится, Ригоберто.

– Представляешь, мамочка, – проговорил Фончито, – твои зеленые чулки точь-в-точь как на картине Эгона Шиле.

Сеньора Лукреция бросила взгляд на толстые шерстяные чулки, которые плотно обтягивали ее икры.

– Они прекрасно подходят для нашей лимской сырости, – смущенно проговорила она, поправив чулок. – В них ноги совсем не мерзнут.

– «Обнаженная в зеленых чулках», – продолжал мальчик. – Хочешь посмотреть?

– Что ж, пожалуй.

Пока Фончито боролся с замками портфеля, по обыкновению брошенного на ковре, она с неясной тревогой думала, не затеял ли мальчишка одну из своих с виду невинных, но весьма опасных игр.

– Интересное совпадение, знаешь, – произнес Фончито, листая альбом с репродукциями. – Я похож на Эгона Шиле, а ты – на его модели. Очень во многом.

– В чем, например?

– Ты любишь разноцветные чулки, зеленые, черные и коричневые. У тебя клетчатое покрывало на кровати.

– Надо же, какой наблюдательный!

– А главное, у тебя есть достоинство, – заявил Фончито, не прерывая поисков «Обнаженной в зеленых чулках».

Донья Лукреция не знала, смеяться или сердиться. Мальчишка осознанно сделал ей комплимент или просто болтал все, что в голову взбредет?

– Помнишь, папа говорил, что ты преисполнена достоинства? Что бы ты ни делала, ты никогда не будешь вульгарной. Это Шиле помог мне понять, что папа имел в виду. Его модели задирают юбки, показывают все, что можно, принимают немыслимые позы, но никогда не выглядят вульгарно. Они всегда остаются настоящими королевами. Знаешь почему? Потому что у них есть достоинство. Как у тебя.

Удивленная, смущенная, встревоженная, тронутая, донья Лукреция не знала, что и думать. Она совсем растерялась.

– Что ты говоришь, Фончито!

– Вот она! – воскликнул мальчик, протягивая ей книгу. – Понимаешь, о чем я? В такой позе любая женщина смотрелась бы просто отвратительно. Любая, но только не эта. Вот что значит истинное достоинство.

– Дай-ка взглянуть. – Донья Лукреция отняла у пасынка альбом и, внимательно изучив «Обнаженную в зеленых чулках», признала: – И правда, чулки точь-в-точь как у меня.

– Разве это не прекрасно?

– Очень мило. – Донья Лукреция закрыла книгу и поспешно вернула ее Фончито. Женщину не покидало чувство, что преимущество на поле боя вновь принадлежит мальчишке. Знать бы еще, за что они бьются. Она поглядела на Альфонсо. На его свежем личике сияла открытая улыбка, но в глазах плясали коварные огоньки.

– Можно попросить тебя об огромном одолжении? О самом громаднейшем одолжении в мире? Ты могла бы сделать для меня одну вещь?

«Сейчас он попросит меня раздеться, – поняла донья Лукреция. – Получит затрещину и вылетит отсюда навсегда». В тот момент она ненавидела и Фончито, и саму себя.

– Что еще за одолжение? – спросила донья Лукреция, надеясь, что ее улыбка не слишком напоминает гримасу умирающего.

– Изобрази женщину с картины, – попросил Фончито медовым голоском. – Всего на одну секундочку, ну пожалуйста.