Дорис Лессинг - Расщелина

Наконец я обратился к Юлии с предложением выйти за меня замуж, обставив это как сделку. Она родит мне двух детей, и я ничего более от нее не потребую. А она и дети ее будут должным образом обеспечены. Юлия согласилась, хотя и не без колебаний. Ведь увивались за нею и молодые. Но богачей среди потенциальных женихов не оказалось. Кроме того, я ей нравился как друг, как собеседник, наставник. Ей нравилось меня слушать, она говорила, что много от меня узнала, многому научилась. Поначалу Юлия, надо признать, была девушкой в высшей степени невежественной.

Однако тут же начались неожиданности. Естественно, я ожидал, что такая здоровая, весьма упитанная девушка («моя маленькая куропатка») с легкостью произведет на свет потомство. Но ее первая беременность протекала тяжело, с осложнениями, а роды и того хуже. Юлия объяснила это тем, что в детстве тяжело болела и постоянно недоедала. Попроси она отменить вторую часть нашего договора — рождение второго ребенка, — я бы, разумеется, согласился. Мало радости было наблюдать за ее мучениями при первой беременности и в родах. Но Юлия оказалась девушкой твердых принципов, эта куропатка, и, стиснув зубы, героически вытерпела вторую беременность. Тоже протекавшую не лучшим образом.

Оба ребенка сразу после рождения попали в руки девушек-рабынь из детского флигеля. И мать с тех пор, казалось, вообще ни разу даже не вспомнила об их существовании. Мне, разумеется, не пришло в голову добавить в наш договор к пункту о рождении детей условие «…и быть им матерью». Когда я обратил внимание Юлии на то, что она безразлична к детям, она с плохо скрываемым раздражением сообщила мне, что «этим деликатесом уже насладилась досыта». Так я узнал, что она была старшим ребенком в многодетной семье. А поскольку мать Юлии оказалась женщиной весьма слабого здоровья, ей пришлось присматривать за всеми младшими братьями и сестрами с помощью весьма нерасторопной рабыни, сбежавшей из большого поместья, где плохо обращались с рабами. Рабыня эта, гречанка, почти не знала нашего языка. И Юлия поклялась себе выйти замуж только за того, кто снабдит ее собственными рабами. Весьма неожиданный размах для девушки из крохотного поселения в глухой провинции. Однако теперь я понял, почему Юлия согласилась с предложением матери отправиться ко мне в услужение. Стали понятны и ее колебания при заключении нашего «брачного договора». Условие родить двух детей для нее казалось весьма обременительным.

Юлия призналась, что никогда в жизни не испытывала ни намека на материнские чувства. Когда она спрашивала свою мать, почему она кормит и моет своих братишек и сестренок, а ее братья от этих обязанностей освобождены, мать отвечала, что «так уж повелось». Что по этому поводу думала рабыня-гречанка, осталось неизвестным. Ее мнением никто не поинтересовался.

Такого рода позицию Юлии окружающие принимали с энтузиазмом, хотя она и не могла понять, почему люди смеются над ее замечаниями и усиленно нахваливают ее саму. Сначала моя жена просто говорила то, что думает, не заботясь о популярности. Но смелость и необычность высказываний способствовали росту ее сомнительной славы в кругах, кичащихся своим цинизмом, «усталостью от жизни». Ее свежесть и естественность вошли в моду. Юлия сблизилась с ничтожествами, которых я не переносил, и мало осталось в ней от прежней провинциалки.

Я говорил Юлии, что ее поколение кажется людям моего возраста эгоистичным, аморальным, ссылался на ее собственную мать, известную набожностью и твердостью характера. Юлия выслушивала меня с интересом, но так, как будто речь шла о чем-то постороннем, ее не касающемся. Как будто я сказал ей что-нибудь вроде: «Знаешь, что в Британии есть племена, которые раскрашивают лица синим?» «Надо же, — ответила бы она с легким налетом любопытства и недоверчивости. Но она знала, что я всегда говорил ей правду. — Синим, да? Надо же… интересно…» К окружающему миру Юлия действительно относилась с открытостью и искренним интересом. Потом она стала известна как женщина аморальная и эгоцентричная, как и другие дамы ее круга, и я уже вполне мог представить ее, с ее честным лицом проявляющей искренний интерес к какой-нибудь гнусной оргии. «Неужели? Надо же… интересно. Надо бы попробовать».

Юлия никогда и близко не подходила к детскому флигелю, а я проводил там любую свободную минуту. Самые важные государственные дела не интересовали меня так, как мои дети. Даже когда они еще были грудными младенцами, я находил в них источник вдохновения, а когда им исполнилось три, четыре, пять лет — каждый день приносил открытия. Нянькам я не докучал, в основном наблюдал, не вмешиваясь, с детьми общался, лишь когда они сами подбегали ко мне, ласкаясь или жалуясь на что-нибудь. Как-то раз я услышал, как одна нянька сказала другой:

— Матери у них нет, но дедуля возмещает все с лихвой.

В один из этих дней, полных открытий, в мой дом доставили кучу документов по истории племени Расщелины и монстров, свидетельства о рождении первого мужчины. Материал отправил мне ученый, прежде курировавший меня, предлагавший ту или иную тему, представляющую интерес. Я уже распространил несколько работ, на которые обратили внимание — хотя ни одной под собственным именем. Данное предприятие меня просто-напросто испугало. Прежде всего, сам материал. Древние свитки, обрывки свитков… старинный шрифт, чужие языки… Определенная систематизация налицо, но я бы расположил материал совершенно иначе. Всякий раз, когда я пытался определить свою позицию и подход к решению данной задачи, меня встречали непреодолимые трудности. Отпугивал не только масштаб задачи, мне казалось, что я не подходил для подобного исследования.

Но однажды в детской я стал свидетелем небольшой интермедии. Дочке, Лидии, было тогда около четырех, сыну приблизительно года два с половиной. Голого Тита Лидия видела сотни раз, но в этот день обратила на него особое внимание.

— А что это у тебя?

Ее лицо! Испуг, любопытство, зависть, брезгливость… Целый букет противоречивых чувств. Я следил, затаив дыхание. Так же замерли и рабыни. Момент открытия.

Тит выпятил свое хозяйство вперед, принялся дергать бедрами, болтая писькой.

— Мое, мое! — гордо закричал он. — А у тебя — ничего! — презрительно добавил мальчик.

Лидия опустила голову и глянула на свой животик и ниже, где розовела аккуратная щелочка.

— Почему? — спросила она, обращаясь ко всем: ко мне, к нянькам, к Титусу. — Почему у него есть, а у меня нету?

— Потому что ты девочка, — снисходительно объяснил ей молодой господин и повелитель. — Я мальчик, а ты девочка.

— Фу, какая противная штука, — буркнула она, подходя ближе. — Дай!