Франсуаза Саган - Смятая постель

Ее счастье приземлилось в Руасси вовремя. Эдуар выглядел загорелым, освеженным ветрами Нью-Йорка и Атлантики, и на нем была печать, хотя сам он о ней и не подозревал, успеха и благополучия (подлинного или мнимого), которую Америка оставляет на всех проезжих: Нью-Йорк город без нюансов – ты или выиграл, или проиграл. И то и другое там происходит быстро, и вот друг за другом выходят проштампованные, как их паспорта, люди, впрочем, не отдавая себе в этом отчета. Кареглазый молодой человек в твидовом костюме, который, сойдя с трапа, торопливо бросился к дверям, совсем не выглядел проигравшим, скорее наоборот. И Беатрис, которой всегда нравилось, если ее любовники преуспевали – потому что их успех служил подтверждением ее собственного успеха, – удивилась тому, что разочарована этим пассажиром, который так спешил, так нетерпеливо окликнул носильщика, получил багаж и как можно скорее проскочил через таможню. Она так привыкла к суетной и инфантильной энергичности мужчин, которых она не любила, что энергичность того, кого она полюбила, показалась ей особенно неуместной. Не признаваясь себе, она ожидала увидеть в этом аэропорту будущего несчастного эмигранта без чемоданов и лавровых венков, Эдуара с раненым сердцем, ребенка, жаждущего утешения. Так что молодой преуспевающий автор, которого она собиралась везти к себе домой, разочаровал ее, почти что опечалил. Эдуар тотчас открыл чемоданы: они были набиты подарками для нее, Кати и Никола. Упоминание имени последнего не произвело на Беатрис никакого впечатления, потому что она уже почти забыла – благодаря своей знаменитой избирательной памяти – их поздние и приятные свидания. Так что она посмотрела на взъерошенного, болтливого и гордого собой Эдуара если не со стыдом, то, во всяком случае, сурово.

Беатрис не могла знать, что Эдуар был так горд и так счастлив потому, что смог пережить все это время без нее, что выстоял в этом жестоком и бесполезном испытании и что вновь обрел ее. Его радость она приняла за удовлетворенное тщеславие; ей показалось, ему было весело без нее, и ее это мучило. «Ужасно, – думала она, и причем совершенно чистосердечно, – испытать столько страхов и страданий из-за этого мужчины, столько мечтать о нем – а он так весел!» Беатрис уже казалось, что, взяв привычного и осторожного Никола в любовники, она почти что хранила верность: в конце концов, было это не в первый раз, никто ничего не мог узнать, а она сохраняла так свое душевное равновесие, избавляя себя от риска, фантазий, мечтая только об Эдуаре. Из уроков своего любовника лучше всего она усвоила этот: в любви самое большое преступление, самое большое предательство – представлять себя с другим, мечтать о другом. Она знала – потому что Эдуар ей сам говорил, – что он никогда не думал ни о ком, кроме нее. Потому Беатрис и согласилась именно на Никола – она грезила о своем.

На первый взгляд кажется, что за эти две недели Эдуар и Беатрис изменили друг другу, и изменили одинаково: Эдуар занимался любовью с новой женщиной – что всегда предполагает возможность подлинной измены, – Беатрис же оказалась в объятиях старинного друга. Ей было за тридцать, а в этом возрасте память и привычные проявления чувственности ценятся, привлекают не меньше, чем новизна. Намерения у них были одинаковые. (Так сказал бы Жолье, если бы не лежал уже два месяца в земле, питая вечнозеленые растения, насекомых и разные таинственные элементы парижских кладбищ.) Но если считать критерием пресловутое счастье, которое превозносят все и повсюду, и предположить, что цель оправдывает средства, то приходится признать, что измена была положительным фактором только для Беатрис; какое могло быть сравнение между Эдуаром, раздраженным, растерянным, в коридорах душного небоскреба, и удовлетворенной Беатрис, смотрящей вслед веселому Никола. Это несправедливо, но тут ничего не поделаешь, как ничего нельзя было поделать пять лет назад, когда Эдуара, очаровательного и чувствительного мальчика, бросила и приговорила к смертной казни Беатрис, красивая молодая женщина, ради Андре Жолье, который был тогда импозантным пятидесятилетним мужчиной. Такова жизнь, она раскачивает на качелях.

А вот Тони д'Альбре наслаждалась покоем. Из соображений рекламы она настаивала, что встреча ее подопечных была потрясающей, показав прочность их союза, и решительно не заметила постоянного присутствия Никола в голубой гостиной. Тони готова была устроить праздник в честь Эдуара, как вдруг бацилла К-672, неведомая китайцам, напугавшая немцев и погнушавшаяся испанцами, обрушилась на Беатрис. Едва успевший вернуться Эдуар оказался у изголовья больной Беатрис.

Беатрис была похожа на изящную камею на голубом фоне, таком же голубом, как ее белье, стены комнаты и круги у нее под глазами. Ей было очень плохо. Эдуар, зная, что для Беатрис любое ослабление жизненного ритма, любая болезнь воспринимались как удар, старался не огорчать ее своим здоровьем и радостью от того, что он вернулся. Считая, что он прекрасно понимает ее, он слонялся по саду, гостиной, столовой, кухне, как злоумышленник или незваный гость. К несчастью, Беатрис сочла его уловки равнодушием. «Год назад, – думала она, – он бы не отходил от меня, дрожа от страха, с градусником в руке, с пузырьками, лекарствами, врачами, протертыми фруктами и развлекательным чтением. Он больше не любит меня».

Взаимное непонимание усугубилось до крайности: Эдуар старался быть ненавязчивым, Беатрис считала, что он ушел; он шепотом разговаривал в кухне, она не сомневалась, что он где-то в баре хвалится своими успехами.

Заразившись нездоровой атмосферой, Кати, их единственное связующее звено, в дни болезни сразу же шипела: «Тсс-тсс-тсс», как только один из них осведомлялся о другом. Она разделяла беспокойство Эдуара, но, чтобы утешить и себя и Беатрис, на вопросы последней говорила ей, что он беззаботен и весел. А Беатрис кашляла все сильнее, нервничала и спрашивала себя, в результате какой ужасной ошибки этот мужчина, такой преданный и явно созданный, чтобы делить с ней постель – и как любовник, и как сиделка, – не с ней рядом? Постепенно они дошли, сами того не сознавая и против своей воли, до смешных крайностей: Эдуар отваживался пройти три шага по спальне Беатрис, целовал ей руку, заверял в своей любви бесстрастным голосом и бегом удалялся; а Беатрис, воображение которой было отравлено «Травиатой» – она слушала ее без конца, – видела Эдуара Арманом Дювалем, а себя Виолеттой (в третьем акте). Только благодаря своему гневу, гордости, честолюбию (ожившим благодаря предложенной ей новой роли, и роли замечательной) она не стала разыгрывать агонию и продолжать кашлять. Тони и Никола, оба одинаково растерянные, курсировали между ними, ничего не понимая. И, как огромный, сбившийся с курса корабль, запутавшийся в водорослях, плавающих над непомерными глубинами, любовь Беатрис и Эдуара начала подгнивать, крениться. «От моего приезда ей одно только беспокойство», – думал Эдуар по прошествии нескольких дней. «Нет, ему не хотелось возвращаться», – думала она. И эта мысль замедляла выздоровление отчаявшейся Беатрис.