Франсуаза Саган - Смятая постель

Волосы у Эдуара чересчур отросли – непременный признак меланхолии, на опытный взгляд Никола, – и к тому же он пытался изобразить фальшивую улыбку в стиле «друг-товарищ», которая получалась у него как нельзя хуже. «Какой дурак… – снова подумал Никола с нежностью, – какой глупец и какая дура!» И так как Эдуар продолжал глупо улыбаться, неестественно растягивая рот, то Никола решил помочь ему.

– Ну что? – спросил он. – Как Америка? Доволен, а?

– Да, да, – вздрогнув, ответил Эдуар, – да, все вроде прошло неплохо. Во всяком случае, Тони, я думаю, очень довольна.

– Ну… если Тони довольна, – сказал Никола, – значит, и все довольны, разве нет?

После смятения – искреннего, – в которое его повергли слезы Беатрис, у Никола наступила нервная реакция, ему хотелось шутить, и сдерживался он с большим трудом. Он продолжил:

– А ты? Что там за девочки? Они были к тебе благосклонны?

К его большому удивлению, Эдуар покраснел, и Никола был очарован. Сам Никола был в Нью-Йорке несколько раз, каждый раз с какой-нибудь дамой, и помнил, как он курсировал, более или менее по доброй воле, с коктейля в чью-нибудь постель и из постели на какой-нибудь коктейль. Бедняга Эдуар, должно быть, напившись однажды вечером, разыграл из себя «верного мужа» и теперь не знает, куда деваться от стыда.

– Не знаю, – сказал Эдуар, – я же был недолго… Скажи мне, как ты находишь Беатрис?

– В порядке, – сказал Никола, – в полном порядке, исключая грипп.

– А мне кажется, что за время моего отсутствия что-то произошло, – сказал Эдуар, – что-то или кто-то… (Никола на секунду пожалел, что все роли классического репертуара, как деликатно их ни играй, в конце концов всегда становятся грубым шаржем…) Она изменилась, я раздражаю ее. Она не выносит, когда я у нее в спальне. Мне кажется, я приехал или слишком рано, или слишком поздно. Она тебе ничего не говорила?

Эдуар тревожно смотрел на Никола, а тот вдруг почувствовал восхищение этим молодым человеком – талантливым, чистосердечным, верным, который выпрашивал сейчас ответ у него, предателя. Вполне возможно и даже вероятно, что в страсти Эдуар будет выглядеть куда хуже, чем он. Он и не подумает делать зарядку, не станет оберегать сердце от привязанностей, сопротивляться грузу лет, как поступает Никола вот уже не один год. Может, худощавый Эдуар после пятидесяти станет лысым, неповоротливым, оплывшим? Может, его физическая привлекательность исчезнет, уступив место очарованию добродетели, так мало ценимой и вызывающей такое пренебрежение? Зато когда он будет смотреть на женщину с любовью, эта женщина всегда будет знать, что ее действительно любят – и безоговорочно. Может, о нем будут говорить: «А вы знаете, он ведь когда-то всем нравился», тогда как о Никола скажут: «А вы знаете, он ведь нравится везде и всегда»? Но если Беатрис, «однажды при свечах, сидя у камина…», заговорит с кем-нибудь о любви, то из прошлого перед ней всплывет лицо Эдуара, а не его лицо, Никола.

– На твоем месте, – сказал Никола, неожиданно рассердившись, и встал, – я бы задавал поменьше вопросов. Подождал бы, пока Беатрис поправится, и занялся бы с ней любовью. А пока носил бы ей цветы, конфеты и рукописи.

Вопрос Эдуара застал его в дверях.

– Неужели ты думаешь… – сказал он, – неужели ты уверен, что она мне не изменила?

В интонации, в тоне Эдуара так явственно прозвучала надежда, что Никола опешил. Ему вдруг показалось, что он должен защитить Беатрис от чего-то ей неведомого, опасного, почти сомнительного. Он и в самом деле чувствовал себя защитником этой жестокой женщины, а не другом этого чувствительного молодого человека, которому сухо ответил:

– Во всяком случае, я не слышал, чтобы она говорила о ком-нибудь, кроме тебя.

И торопливо вышел, не желая убедиться, что интуиция не подвела его. Не желая увидеть на лице оцепеневшего влюбленного тень разочарования.

Они были рядом, Эдуар полусидя на ковре, но голова его покоилась на плече Беатрис. Ему было хорошо. В голубой спальне горела только одна лампа, окружая себя желтым, похожим на собаку, пятном света, который их согревал. Эдуар весь отдался счастью. Год назад он и представить себе не мог, что может быть здесь в этот час, что Беатрис будет все еще любить его и что, отказавшись от общества всех остальных, ей будет хорошо лежать рядом с ним и молчать. «Как нам безумно повезло, – подумал он, – во всем» – и поцеловал руку Беатрис.

– Послушай, – прошептала она, – мне бы очень хотелось прочитать твою пьесу.

Эдуар улыбнулся. Должно быть, Никола перед уходом, несмотря на температуру, преподал ей урок, если Беатрис готова углубиться в текст, который был ей скучен и который, по ее же словам, она не понимала. И хотя он жестоко страдал, сам себе не признаваясь, от того, что ей до такой степени чуждо его творчество, но упрекать ее и не думал. У него было две страсти в жизни: литература и эта женщина, и он считал почти что естественным и даже благотворным, что они существуют параллельно. По его мнению, это не умаляло ни его произведений, ни его любовницу. Речь шла о двух разных мирах. Он никогда и не мечтал о духовном единении с Беатрис. Он слепо желал ее, и это владевшее им наваждение не нуждалось ни в каких суждениях.

– Стоит ли тебе утомлять себя? – сказал он. – Она же не кончена, и, потом, ты и сама знаешь, что соскучишься.

Говоря «соскучишься», он хотел подчеркнуть, что его пьесы действительно несколько туманны и расплывчаты, но ему в этом видится поэтичность, а трезвый ум Беатрис они могут раздражать. Он говорил в ущерб себе, но она, разумеется, поняла его по-другому. Она увидела в его словах снисходительность, чуть ли не презрение. Тем не менее пьеса была для нее так важна, что она стала настаивать.

– Однако Никола ее прочитал, – сказала она. – В качестве судьи он, полагаю, ничем не лучше меня, и он мне сказал, что она потрясающая.

Упоминание Никола подтвердило Эдуару его догадку: конечно, Никола подвигнул на это чтение Беатрис, потому что именно ему Эдуар жаловался на ее равнодушие. Он посмотрел на нее с нежностью. Весь день он провел в грусти и сомнениях, но сейчас, устроившись рядом с ней, наслаждаясь наступившим вечером и ее выздоровлением, он чувствовал себя счастливым и ему не в чем было упрекнуть ее.

– Да, конечно, – весело сказал он, ему уже хотелось сменить тему и говорить о любви, – конечно, Никола ее прочитал, но совершенно случайно, ты же знаешь. Сейчас я попросил размножить ее, и через неделю или дней десять у меня будет экземпляр для тебя, если ты еще будешь об этом помнить.

Все, что Эдуар говорил из любви к ней, Беатрис казалось уловками. Она страдала и удивлялась самой себе, чувствуя, как терзают ее пираньи унижения и горечи. Ей показалось, что голубая спальня стала серой, а оживившие ее минуты всего-навсего передышкой. Она знала: презрения она долго не выдержит. И вот, несмотря на слабость, она стала представлять себе, как дьявольски отомстит Эдуару, что свидетельствовало о ее несокрушимом здоровье. Она вспомнила, что мужчины – рабы привычек и поэтому куда больше страдают от разрыва. Припомнила она и другие аксиомы и общие места, обладавшие для нее безусловной убедительностью житейского опыта. И, заранее смягчившись – ведь она все-таки любила его – из-за неизбежных страданий этого мальчика с мягкими волосами, она повернулась к нему и тоже ему улыбнулась. Они долго смотрели друг на друга, одинаково переполненные чувствами, но не сближавшими, а отдалявшими их друг от друга.