Франсуаза Саган - Неясный профиль

– Как он, на ваш взгляд?

– Как вы и говорили: и хорошо, и плохо.

Последовало молчание, и я почувствовала, что минута слабости прошла, она снова во всеоружии.

– Дорогая моя Жозе, – сказала она, – я всегда старалась не вмешиваться в то, что касается только вас двоих.

Ложь с самого начала, но было очевидно, что за ней будет и другая, и третья. Я решила не перебивать.

– Так что я не знаю, – продолжала она, – почему вы расстались. Во всяком случае, должна сказать, что я была абсолютно не в курсе дела и не знала, что Алан уехал, не оставив вам ни цента. Когда я узнала об этом, его состояние было критическим – уже поздно было упрекать его в чем бы то ни было.

Я махнула рукой, как бы говоря, что все это не имеет значения, но, поскольку свекровь мое мнение не разделяла, она тоже махнула рукой, будто что-то отрезая, что означало, нет, напротив, имеет. Мы были похожи на два семафора с разными сигнальными системами.

– Как же вы обошлись? – спросила она.

– Я нашла работу, не слишком денежную, но зато довольно интересную.

– А этот мсье А. Крам? Вы знаете, мне с безумными трудностями удалось позавчера вырвать у его секретарши ваш адрес.

– Этот мсье А. Крам – друг, – сказала я, – и только.

– И только?

Я подняла глаза. У меня, видимо, был довольно измученный вид, потому что она притворилась, что приняла, по крайней мере, временно, мое «и только». И вдруг я вспомнила, что обещала Юлиусу остановиться в отеле «Питер», позвонить ему, и устыдилась. Франция, Юлиус, журнал, Дидье казались такими далекими, а маленькие сложности моей парижской жизни такой ерундой, что я почувствовала себя потерянной вдвойне. Потерянной в огромном страшном городе, лицом к лицу с враждебно настроенной женщиной, после посещения зловещей больницы, и потерянной от того, что лишилась своих корней, любви, друга, потерянной в собственных глазах. И большой стакан с ледяной водой, по обычаю поставленный передо мной, и равнодушный официант, и уличный шум – от всего этого меня бросило в дрожь, так что я обеими руками оперлась о край стола, застыв в невыносимой тоске и отчаянии.

– Что вы собираетесь делать? – сурово спросила неумолимая собеседница, и мой ответ «не знаю» был самым искренним в мире.

– Вы должны принять решение, – сказала она, – относительно Алана.

– Я уже приняла решение: мы с Аланом должны развестись. Я ему об этом сказала.

– Он рассказывал по-другому. По его словам, вы решили попробовать пожить некоторое время врозь, но это не окончательно.

– И все-таки это окончательно.

Она пристально уставилась на меня. У нее была манера, от которой впору было прийти в отчаяние: уставиться на вас и долго смотреть в упор, словно гипнотизируя – она считала это минутой истины. Я пожала плечами и отвела глаза, это ей не понравилось, и вся ее злоба вернулась к ней.

– Поймите меня правильно, Жозе. Я всегда была против этого брака. Алан слишком раним, а вы слишком независимы, и он от этого страдает. Если я и вызвала вас, то единственно потому, что Алан настойчиво просил меня об этом, и еще потому, что я нашла в его комнате двадцать писем, адресованных вам, но не отправленных.

– Что он писал?

Она попалась в ловушку.

– Он писал, что никогда не сможет…

Она спохватилась, поняв, что так глупо созналась в своей нескромности, и не будь она так накрашена, я бы, наверно, увидела, что она покраснела.

– Да, – прошептала она, – я прочла эти письма. Я сходила с ума, вскрыть их – был мой долг. Кстати, из них я узнала о существовании некоего мсье А. Крама.

Она вновь обрела все свое высокомерие. Одному богу известно, что мог написать Алан насчет Юлиуса. Я почувствовала, как во мне поднимается гнев, преодолевая мою подавленность. Лицо Алана на больничной койке, беспомощного, с потухшими глазами, стало менее отчетливым. И речи быть не может, чтобы я хоть на день осталась рядом с этой женщиной, которая так меня ненавидит. Этого мне не вынести. С другой стороны, я обещала Алану завтра прийти, я ему действительно обещала.

– Кстати, о Юлиусе А. Краме, – сказала я, – он весьма любезно предложил мне остановиться в отеле «Питер», где у него забронирован люкс. Так что я больше не буду вас стеснять.

Услышав эту новость, она сделала приветственный жест и слегка улыбнулась, что должно было означать: «Браво, дорогая, вы неплохо устроились».

– Вы нисколько меня не стесняете, – возразила она, – но, думаю, в отеле «Питер» вам гораздо веселее, чем у свекрови. Я не зря говорила о вашей независимости.

На ней была черная с голубым шляпа, что-то вроде берета, украшенного райскими птичками, и мне вдруг захотелось натянуть ей его до самого подбородка, как иногда показывают в кинокомедиях, и так оставить ее, вопящую и ничего не видящую, посреди чайного салона. Иногда в минуты гнева меня вдруг начинает разбирать нелепый, неудержимый смех, и тогда я способна на все. Это был сигнал тревоги. Я поспешно встала и схватила пальто.

– Завтра я приду проведать Алана, – сказала я, – как мы договорились. Я пришлю к вам кого-нибудь от «Питера» за моим чемоданом. В любом случае парижский адвокат свяжется с вами по поводу бракоразводного процесса. Мне очень жаль покидать вас так быстро, – добавила я, следуя рефлексу вежливости, возникшему откуда-то из детства, – но я должна, пока еще не поздно, позвонить в Париж, друзьям и на работу.

Я протянула ей руку, и она пожала ее, впервые немного растерянно, как бы спрашивая себя, не зашла ли она слишком далеко – вдруг я пожалуюсь Алану и он смертельно разозлится на нее. Сейчас она была просто одинокой, эгоистичной старой женщиной, и она испугалась, увидев себя такою.

– Все это останется между нами, – сказала я, проклиная собственную жалость, и повернулась, чтобы уйти.

Она вдруг громко позвала меня по имени, и я остановилась. Быть может, – о чудо! – я услышу голос человеческого существа.

– Не беспокойтесь о чемодане, – сказала она, – мой шофер привезет его к «Питеру» ровно через час.

Портье в отеле «Питер», казалось, почувствовал большое облегчение, увидев меня. Он ждал меня утром и боялся, что цветы у меня в номере немного увяли. Мистер Юлиус А. Крам два раза звонил из Парижа и предупредил, что позвонит в восемь вечера по нью-йоркскому времени, то есть в два часа ночи по парижскому. Номер Юлиуса был на тридцатом этаже и состоял из двух спален, разделенных большой гостиной, меблированных в стиле чиппендейл. Было семь часов вечера, и, подойдя к окну, я вдруг снова увидела все великолепие, которое уже считала утраченным. Нью-Йорк горел огнями. Ночью он становился сверкающим и призрачным; я чудом дотянулась до форточки, открыла ее и долго стояла, вдыхая запах вечернего ветра, моря, пыли, бензина, неотделимый от Нью-Йорка, как и его непрерывный гул, но он не раздражал меня. Я уселась на диване в гостиной, включила телевизор и тут же погрузилась в какой-то вестерн, оглушивший меня выстрелами и красивыми чувствами. Если мне чего и хотелось после такого мрачного дня – так это отвлечься. Но странное дело, когда падала лошадь, я падала вместе с ней, когда злодей получал пулю в сердце, я умирала вместе с ним, а любовные сцены между невинной молодой девушкой и жестоким, но раскаявшимся героем казались мне личным оскорблением. Я переключила на другую программу и попала на какой-то жуткий садистский детектив, нагнавший на меня скуку. Я выключила телевизор и стала ждать восьми часов. Должно быть, я представляла собой забавное зрелище – сижу одна на диване, не зная, чем заняться, потерявшаяся в огромной гостиной: так должны выглядеть иммигрантки из богатых. Прибыл мой чемодан, а у меня не было ни сил, ни желания его разбирать. Я чувствовала дурацкое биение токов крови в запястьях и висках, столь же нескончаемое, сколь и бесполезное. В пять минут девятого зазвонил телефон, и я бросилась к нему. Голос Юлиуса был таким ясным и близким, что мне показалось, будто единственная нить, которая соединяет меня с миром живых людей, – это телефонный кабель, вьющийся по морскому дну, недосягаемый для бурь и непогоды.