Натан Дубовицкий - Околоноля [gangsta fiction]

— А если я вас убью? — уточнил Егор.

— Такую возможность не исключаю. Риск есть. Ничего не поделать. Это входит в контракт… Мне, впрочем, пора. Отдохните сегодня. А завтра позвонят от меня и приведут вас куда следует. До встречи… брат…

— Как же Фёдор Иванович? Как же, как же, как…

— Что, тошнит с непривычки? Не убивайтесь так, когда убиваете. И вот ещё, чтобы полегчало: у него был рак, месяца три-четыре — и так конец, только мучительный. И не отец он мне, а отчим, — Чиф вышел из авто.

— Я водить не умею, — высунулся в окно Егор.

— Учитесь, — Чиф не обернулся. — Кеды постирайте… Он меня с трёх лет растил. А папой я его так ни разу и не назвал… И давайте будем на ты…

Вернувшись из «Алмазного», Егор услышал в стороне спальни писклявое пение и подумал, что это даже и кстати. Пела, ясное дело, Сара, американская модель, бежавшая из беспросветной своей Миннесоты в климатически близкую и при том разудалую, не считающую деньги москву. «Young men will do't, if they come to't; By Cock, they are to blame. Quoth she, before you tumbled me, You pomised me to wed,» [7] «У всех мужчин конец один; иль нет у них стыда? Ведь ты меня, пока не смял, хотел женой назвать» — пела Сара. «So would I ha'done, by younder sun, and thou hadst not come to my bed,» [8] «И было б так, срази нас враг, не ляг ты ко мне в кровать» — откликнулся Егор. «Мiliу, yah davno tyebya zhdu», — прозвучала Сара. Она была модель с музыкой. Пела скверно, зато тихо. По-русски больше молчала, вообще была ненавязчива. Когда Егор расстался с Плаксой, Чиф подарил ему Сару на Пасху. Прислал при ней инструкцию: «Рекомендуется одиноким Мужикам. От резиновой бабы её отличает только одно, но существенное преимущество. Она не резиновая. Есть не просит, разговорами не достаёт. В обслуживании — заправка, мелкий ремонт, мойка — не дороже форда. Enjoy!» [9] Наслаждайся! Сара и вправду была удобной. Компактная, простая в эксплуатации. Память имела неёмкую, но достаточную для хранения всех поз камасутры, нескольких русских слов и трёх десятков популярных мелодий. Систему управления имела сенсорную, несложную. Лёгким прикосновением неважно чего к её правому плечу мгновенно приводилась в рабочее состояние сексуального возбуждения. Занималась любовью безупречно, не было случая, чтобы её заглючило или переклинило. В режим «stand bу» [10] «быть наготове» [вариант: «ожидание», «готовность»] возвращалась сразу же после секса, автоматически, либо досрочно — прикосновением к левому плечу. Тогда молчала часами как выключенный плейер, либо говорила односложно, экономно и экологично. Уходила по первому требованию. Так же и возвращалась. Ломалась только раз, приболев насморком, в три дня починилась. И потом работала безотказно и замуж не просилась, и сцен не закатывала. Короче, made in usa, [11] сделано в сша. цена/качество на лучшем уровне.

Егору Сара очень нравилась. Он даже разрешил ей пользоваться ключами, заходить, когда захочет. Она заходила, когда хотел он. И всегда чувствовала, когда придётся кстати. Как теперь.

Они около часа прокувыркались довольно приличным сексом, после чего Сара, угадав, что Егору уже стало не до неё, засобиралась наружу. Он дал ей несколько денег и вдруг, чуть не всхлипнув от жалости к ней, взял с призеркального стола листок липкой бумаги для записок, которые давно привык оставлять себе повсюду, не полагаясь на силу памяти. Нарисовал синим (какой попался) карандашом три цветка наивной породы, какими непроходимо зарастают уроки рисования в младших классах, и прилепил картинку к сариной сумке.

— Ты меня любишь? — спросила она через порог.

— Нет, — сказал он. — Но кто-нибудь где-нибудь тебя обязательно любит и ждёт. Так что не расстраивайся.

— Кто-то вроде Иисуса?

— Что-то типа… Пока! Не изменяй мне… Шучу.

— Фак ю вери мач, [12] Имею тебя очень много. — по-русски произнесла английские слова Сара и, засмеявшись равнодушным смехом, выпорхнула в чёрный город.

Приближался сеанс связи с Плаксой. Когда Плакса бывала в этой квартире (давно), она мёрзла и злилась на холод. «Отчего такая стужа? Зачем?» «Мне кажется, если будет хотя бы на градус теплее, всё во мне начнёт стремительно разлагаться», — отвечал Егор, задыхавшийся от малейшего излишка тепла до полусмерти, боявшийся духоты как петли. «Бред, бред и стужа, пойдём лучше куда-нибудь», — она вставала и, не дожидаясь его ответа, просто уходила. Иногда он шёл за ней, иногда — бежал, а когда и швырял ей вслед что было под рукой (чаще — пульт телека), оставался один и часами удивлялся, как мало общего бывает между вместе спящими.

Егор включил компьютер и кликнул Плаксу. Помедлив, — явилась на клик и вместо приветствия с ходу насыпала неожиданных букв.

«Я ненавижу жизнь за то, что слишком люблю её, а она меня нет. Держусь, цепляюсь за неё, а она — уходит. Верю ей, а она обманывает. Я обожаю её без взаимности. И потому прихожу в отчаяние. И к богу прихожу оттого, что сбежал от человеков. И люблю бога от нелюбви к людям невыносимой. Люблю бога за то, что он не человек. И думаю — больше не за что его любить. Не за всех же этих тварей его, не за червей же и мокриц, не за палочку же Коха и спирохету бледную, не за Иосифа же Виссарионовича и Адольфа Алоизовича любить его. Не за всю же эту беду непролазную и смерть с мир величиной…»

«Новая роль?», — в паузу после обрыва речи вписал Егор.

«Правильно», — подтвердила Плакса.

«Мужская, кажется».

«Мужская, но дали мне. Режиссёр авангардный. Так что буду играть мужика».

«Могу проконсультировать».

«Спасибо, постельных сцен нет, а вне секса мужчина прост как „кушать подано“. Не чудесен. Плоск».

«?!»

«Угу».

«Достоевский? Кафка? Витгенштейн?..»

«Не трудись. Две трети названных не вполне мужчины. А, пожалуй, и три трети».

Им вместе было так нехорошо, что, когда Плакса ушла, хуже не стало. Как болели его дни, и ныли ночи, так и продолжали изводить его — что с ней, что без неё. Никакая любовь не подходила к этой женщине — как не подходят никакие ключи (вообще, в принципе) к пожару, скажем, скале или лжи. Поэтому любил он её не любовью, а какой-то хватающей за каждую мысль придирчивой хворью, похотью хотел скотской. Ревностью любил звериной. И торчащим в разные стороны из-под короткой памяти нескладным долговязым страхом — что вот изменит ему, изменит номер телефона, хохотнёт и исчезнет, выскользнет из рук обратно в геенну времени, из которой пришла. Она же, кажется, и вовсе ничем не любила его. Ума была, кстати, хоть и небольшого, но шустрого. Красоты — самой заурядной, никакой с виду, но при этом намагниченной незримой силой до сверхъестественной притягательности. Души каменной, неуютной, но жарко намоленной легионом алчущих плаксиной плоти.