Авраам Иехошуа - Господин Мани

— Да, если будет на то воля Господня.

— И в Заиорданье. Почему нет? На север и на юг, с Божьей помощью.

— Только надо, чтобы евреи не скупились на помощь… Пока мы гуляли, Линка, которая молчала всю дорогу, вдруг взмолилась: "Давай распрощаемся с этим Мани, давай не поедем к нему, найдем себе гостиницу сами" — словно не хотела знать, что у него есть дом и семья. Но я был против — вокруг одни поля, и Иерусалим вообще казался пока только химерой, дело же между тем шло к ночи. Кроме того, хотя первый день праздника уже прошел, но второй был еще впереди, и, наконец, я получил приглашение еще в Базеле, в полутемном коридоре гостиницы. "Нет, нам было обещано", — изрек я, и не успела она ответить, как подбежали носильщики и погрузили вещи и нас на две подводы; на каждой из них висела керосиновая лампа, раскачивавшаяся при езде. Мы пробирались в темноте проселочными дорогами среди полей, выбрав объездной путь, чтобы не вызвать на себя гнев молящихся; взобрались на высокий холм, на котором находился большой немецкий сиротский приют «Шнеллер», а оттуда по бездорожью, по пустырю выехали к двухэтажному каменному дому, стоящему особняком.

— Конечно, отец, за стеной Старого города есть небольшие вполне милые кварталы. Например, неподалеку от дома Мани — а это он стоял там на отшибе — Бухарский квартал: благопристойные каменные дома и даже какие-то проблески зелени. Если бы я не был уверен, что Швейцария была исходным пунктом нашего путешествия, то мог бы представить себе, что мы прибыли в Швейцарию…

— Нет, не только евреи, отец, арабы тоже высовывают нос, селятся за пределами Старого города; тесно там, не хватает места на всех…

— Да, он стоит совсем на отшибе, и это оказалось очень кстати, учитывая самый «разгар» праздника — ночь с первого дня на второй. Носильщики споро сгружали вещи во внутреннем мощеном дворике, и мы могли быть уверены, что никто не увидит, как мы нарушаем святость праздничных дней, за исключением разве что араба, который сидел на корточках у колодца, прикрывая рукой папиросу. Наш Мани, возбужденный, весь раскрасневшийся, не поднимается на второй этаж, где его ожидает семья, а сразу бежит в клинику, по которой он тосковал все время, ступает осторожно, на цыпочках и зовет нас шепотом: "Идите сюда". Мы заходим вслед за ним в просторную комнату; белые занавеси разгораживают койки, в большинстве своем не занятые, но кое-где лежат беременные, у которых наш приход вызывает большой интерес. Мы киваем им, в глаза бросаются большие сверкающие белизной ночные горшки, выстроившиеся в ряд, и тут из глубины комнаты появляется матрона, светловолосая, крупного сложения, вся в белом. При виде хозяина, вернувшегося из дальних странствий, она испускает радостный возглас, потом замечает и нас, низко кланяется, но руки не может подать, поскольку руки в крови, и, хотя я не знаю ладино, [68] Ладино (латино, спаньолит) — еврейский язык на основе кастильского наречия. Распространен среди евреев Болгарии, Испании, Португалии, Турции, а также среди выходцев из этих стран в Эрец-Исраэль. на котором он говорит с ней, я понимаю, что он представляет меня в качестве светила, приехавшего издалека ознакомиться со спецификой этой клиники и с ее оборудованием. Он рассказывает, откуда мы, словно это очень известное место, крупный медицинский центр, при этом по-прежнему, несмотря на все Линкины усилия, коверкает название.

— Всякий раз по-другому, на этот раз он так старался подчеркнуть букву «с» в начале, что запутался в конце. Во всяком случае, не было ничего удивительного в том, что светловолосая матрона, которая когда-то приехала паломницей в Иерусалим и здесь утратила веру, пригласила нас в родилку; сначала я был поражен, как в этом сравнительно небольшом доме может быть такое огромное помещение, но потом быстро понял, что это лишь иллюзия, создаваемая при помощи зеркал, висящих на стенах, — квадратных, круглых, овальных; некоторые укреплены на специальных кронштейнах, чтобы их можно было поворачивать под любым углом. От этого комната не только увеличивается в размерах, но и, освещаемая лишь двумя керосиновыми лампами, приобретает торжественный вид. Пока я размышлял, как мы попались в лапы этому загадочному человеку, который притащил нас сюда, в такую даль, акушерка выделила нам кувшин воды, чтобы мы умылись с дороги и надела на нас халаты с завязками сзади; в зеркалах мы выглядели как какие-то приведения…

— Да, пригласили и Линку, которая буквально сияла от новизны впечатлений; сейчас она, конечно, была очень рада, что я не послушал ее совета про гостиницу. Она с опаской смотрела на роженицу: это была женщина со смуглой кожей, похожая на дикую кошку, ее живот еще не был слишком напряжен, из под простыни высовывались длинные голые ноги…

— Понимаешь, отец, уж очень она была спокойна. Я удивился: с чего это такая безмятежность, ведь ей вот-вот рожать. Запаха наркоза в комнате не чувствовалось, роженица не выглядела сонной, она тихо лежала и черными, как уголь, глазами смотрела на вошедших, причем, в глазах ее не было и тени страха — было видно, что она полностью доверяет этой дюжей акушерке, заправляющей всем с невозмутимым спокойствием. Мани слегка улыбнулся сквозь свою маленькую бородку и наклонил голову, — мол, продолжайте роды; такое впечатление, словно, если бы он не вернулся из Европы и не дал этого знака, то она не сдвинулась бы с места. Ты слышишь?

— Да, потому что до сего дня я во всех подробностях вижу эти необычно тихие роды в наш первый вечер в Иерусалиме, куда мы прибыли, но еще не почувствовали этого, и только из открытого окна веяло чем-то легким и удивительным. В этом ветерке в точной пропорции сочетались прохладная сухость, едва заметный запах травы и крупица пряности; эта смесь вырабатывалась, очевидно, многие годы, и ее пропорции очень строго соблюдались, поскольку она-то и составляет подлинное величие этого города. Линка крепко схватила меня за руку, едва не впиваясь ногтями, она дрожала, впервые в жизни видя, на что способна матка, и понимая, что в бесчисленных отражениях, обступающих ее, перед ней предстает то, что ожидает когда-то ее саму. А бесподобная шведка, чувствующая приближение очередной схватки раньше, чем сама роженица, которую несколько отвлек приход гостей, склоняется над кроватью, с силой разводит смуглые длинные ноги роженицы, помещается между ними, сует голову едва ли не во влагалище, как будто собирается слизнуть выступающую кровь, но ничего не слизывает, а начинает дышать быстро и коротко, как верный пес, добежавший до конца пути; роженица приподнимает голову, смотрит в зеркало перед собой и тоже начинает вслед за ней дышать по-собачьи, потом шведка перестает, одновременно перестает и роженица. Шведка улыбается облегченно и широко, но улыбка тут же превращается в гримасу боли, она поднимает руки с крепко сжатыми кулаками, словно изгоняя злую силу, одолевающую ее; роженица выгибается дугой, она, кажется, вторит ей: тоже кривит лицо, тоже изгоняет злых духов, матка открывается еще шире, на белой простыне быстро растет бурое пятно, и ты не знаешь, чья боль острее — роженицы или акушерки, которая начинает стонать еще раньше, чем роженица, и раньше ее начинает дышать, как собака, как большой пес светлой масти, высунувший язык от жажды, и роженица, не задумываясь, подхватывает тот же ритм, как черная верная псинка. И все это, дорогой отец, множится и дублируется спереди и сзади, снизу и сверху, все, включая, слезы, блестящие в глазах Линки, которая до глубины души потрясена тайной родов, раскрывшейся перед ней, да еще в десятках отображений, и только вас с матерью не хватает, чтобы видеть, как она была прекрасна, в белом халате, свеча горит над ее головой, никогда не была она так красива и никогда не будет, она держала меня за руку и опиралась на этого Мани, который обнял нас обоих и шептал на иврите: "Видите, без болей, совсем без болей", — и мы оба кивали головами, как будто и вправду верили, что эта дюжая шведская весталка принимает всю боль на себя.