Ксения Букша - Мы живем неправильно

Я глубоко задумываюсь.

– Сегодня день снятия блокады, – напоминает Дмитрий Михайлович. – Вы должны меня взять. К тому же у меня неплохой почерк.

– Напишите несколько слов, – я подаю ему ручку.

Дмитрий Михайлович примеривается, потом решительно опускает ручку на бумагу и без отрыва руки вычерчивает фразу:

«Все у нас, Луцилий, чужое, только время наше».

Почерк Дмитрия Михайловича можно выставлять в музее. Это называется аркадическое письмо: строки ровные, буквы соединяются над и под строчками, ровными дугами. Признак неколебимого душевного покоя и легкости, чего не скажешь, глядя в корявое лицо Дмитрия Михайловича.

Мы переглядываемся.

– Я поражен! – мотаю головой. – У вас замечательный почерк, Дмитрий Михайлович! Мы сделаем шрифт из этого почерка!

– А моя политическая позиция? – напоминает олигарх.

– Она тоже не пройдет даром! – обещаю я.

Сидим с Сашей в кафе. Напротив – витрина. Внутри все залито молочным светом. В витрине металлические фигурки работы еврейского мастера. Козел Эфраим с грустными глазами, оттянутыми книзу; бухгалтер, заваленный книгами; и моя любимая статуэтка – «Балансирующий». Едет велосипед на одном колесе, а Балансирующий одной рукой упирается в седло, а в другой держит зонтик. Полы пальто развеваются. А на руле лежит книга, и ветер перелистывает страницы.

– Когда я впервые увидел этот дом, я вообще не верил, что он может стоять сам по себе. Но в него можно войти и жить в нем, не думая о том, что он завтра развалится.

Саша выдыхает дым, округляя тонкие губы. Ушки у нее тоненькие, аккуратные, прозрачно-хрупкие, как цветы. Веки тоже полупрозрачные, легкие, ресницы длинные.

– Все это можно потрогать и даже попробовать.

Язык острый, ярко-красный; пальцы тонкие, длинные, выгнутые. Как говорится, аристократические, хотя на самом деле с аристократией все это не имеет ничего общего. Такими пальцами – хваткими, цепкими – удобно брать точные аккорды, молотить по клавиатуре компьютера, душить, выжимать, откручивать, развязывать узлы.

Вынимаю из папки и кладу перед ней лист, исписанный Дмитрием Михайловичем: ноты, иероглифы, красиво и внятно.

– Ух ты, – восхищается Сашка. – Дашь это мне? Я хочу сделать такой шрифт у себя в типографии. Он будет называться…

– Он будет называться «Эрос и Фемис», – говорю я, косясь в угол. – Любовь и справедливость.

На стене в кабинете Александра Александровича Арефьева висят три карты. Карта города, карта области, карта города 1737 года.

На современной карте серо-желтыми квадратиками помечены недостроенные объекты строительной компании «Эрос и Фемис», желтыми – достроенные, серыми – спроектированные. Вертящийся темно-серый кирпич на светло-сером фоне. Дом, полный линий и воздуха: сопрано, фонтаны, взбитые сливки все же не легче, чем этот дом. Или как будто лижешь сладкий и пестрый леденец, или как будто глядишь на гладкий кружок черной воды в глубине колодца. Снег заштриховывает его наискось пунктирными линиями.

Через весь кабинет, сверху вниз и с боку на бок, и по диагонали, и так и сяк, натянуты нитки, черные и белые, образуя парящий в воздухе объемный чертеж, гигантскую паутину. Геометрические узоры, углы, сплетения, невесомо-натянутые, условно-бесконечные, взаимозависимые.

– Что это такое? – спрашиваю я.

– Эскиз, – объясняет ААА+. – Гауди делал такие, когда строил собор Святого Семейства в Барселоне.

– И вы тоже собираетесь строить собор Святого Семейства?

– Нет, я собираюсь строить нужник при станции Сто первый километр, – предельно корректным голосом отвечает ААА+.

– На чем держится ваш дом? – спрашиваю я.

– Как и другие дома, на физических законах. Ведь есть не только закон земного тяготения. Все тела взаимно притягиваются и отталкиваются.

Солнце понемногу начинает соскальзывать с небосвода, только масляные следы в воздухе. При легком ветре просвечивает сквозь облака. Дым, закрученный внутри завода, медленно раскручивается по небу. Искры сварки брызжут на той стороне проспекта. Шумят машины. Воздух прозрачный и сухой.

– Расскажете о ваших успехах? – предлагает ААА+.

Я докладываю: журнал продается неплохо, однако мощности загружены пока всего лишь на сорок процентов. Информированность достигает восьмидесяти процентов, лояльность – пятидесяти, приверженность – двадцати.

– Not bad, not bad, – приговаривает ААА+. – Какие мероприятия запланированы на февраль?

Отвечаю: шахматный матч; агитация против выхода рыбаков на лед Финского залива; обзор городских и районных школ; дискуссия о том, какие деревья сажать во дворе, липы или тополя.

– Что ж, – заключает ААА+, – как я и предполагал, вы справляетесь. По моим расчетам, к апрелю вы выйдете на положительный уровень доходности. Тогда можно будет провести акционирование и сделать вас всех собственниками.

– А наш редактор? ААА+ улыбается.

– Он путешествует и выполняет мои просьбы. Вчера я получил от него письмо. Сейчас он в Калифорнии, говорит с одним из моих знакомых – тот ни за что не соглашается выдать ему вещь, о которой я его прошу. Но не потому, что ему жаль эту вещь, а потому, что он не доверяет вашему редактору. Даже я доверяю, а он – нет.

– И что же делает наш редактор?

– Завоевывает доверие, – пожимает плечами ААА+. – Мой знакомый уже разрешает вашему Re: дактору укладывать его парашют. Там, глядишь, и доверять начнет…

Телефон звонит не переставая. Стоит мне положить трубку на рычаг, как он снова разражается звоном. Жильцы стучатся в дверь, заходят, предстают перед нами и с жаром развивают темы, которые им интересны:

– Моего сына надо вытащить из тюрьмы.

Мы стали другими. Прежде мы не задали бы этого вопроса:

– Постойте, что значит вытащить? Он нарушил закон или нет?

– Он нарушил не тот закон.

Как Арефьев говорит: «Я же не могу знать всех законов». Мы отлично понимаем, что если мы соберемся «вытаскивать» кого-то из тюрьмы, то этим поставим под удар репутацию Александра Александровича. Но вот вопрос: если все, что делают жители дома, должно как-то отразиться на нашем ААА+ (превратить его в СС?), являемся ли мы свободными людьми?

– Ты когда-нибудь был в тюрьме? – спрашивает меня Алекс.

– Бог миловал.

– И я не был.

– Говорят, в «Кресты» экскурсии водят. Пошли сходим.

Самоуправление не значит самоуправство. Тангенс протягивает от верхушки к верхушке тRe: нды, проводит уровни так быстро, что кажется, он вовсе не думает.

– Вот погоди, – обещает он, – я нарисую кривую… Если все жители этого дома принесут мне по тысяче рублей… мы тогда всех из тюрьмы спасем, у нас никто не будет ни сидеть, ни служить, ни налоги платить, ни в пенсионный фонд отчислять. Что вы хихикаете? Наш дом должен на чем-то держаться?