Ксения Букша - Мы живем неправильно

…Жила-была маленькая девочка Саша, коротко стриженная, так почему же вверх от ее головы тянется к потолку длинная русая коса, толстая коса, ужасно длинная и гибкая, как веревка…

– А-а-а! – кричу я от ужаса и просыпаюсь.

– Что такое? – бормочет одуревшая Сашка, рывком садясь, – сна ни в одном глазу.

Несколько раз дергаю за цепочку, но ночник не включается. За окнами – темнота и грохот, как в жерле пушки, зимняя гроза. Голова у меня раскалывается. Причем именно в том месте, где я три месяца назад просверлил в ней дырку.

– Бллин, я, кажется, заболел, – хочу сказать я.

К горлу вдруг подкатывает такая тошнота, что я вскакиваю, несусь в туалет – черт, свет не горит! – и сую голову в унитаз. Мир пузырится, слоится, по нему идет зыбь и рябь, все сбоит. Сердце колотится, я мокрый, как мышь.

– Электричества нет! – кричит Сашка где-то в недрах комнаты. – Там снаружи…

В комнате стартует мобильник, и тут же, через четверть секунды, Сашкин кромешный вопль раздирает мне диафрагму.

– И-и-и! – визжит она. – Петя, иди сюда скорее! Там конец света!..

Воды тоже нет. Прижимая полотенце к лицу, бросаюсь в комнату.

– Просыпайся! – орет Тангенс. – Глянь в окно быстрее!!

– Что вы все, сговорились со своим окном?! – взрываюсь я и, заграбастав в объятия обмершую от ужаса Сашку, выглядываю наружу.

Там, внизу, плещется море. Балтика, пенится и бурлит, языками лижет небо, вишневый коктейль для вечеринок, три века трясли в шейкере… шкряп-ссс… и оп-сля-а-а-ааа! Сухие завтраки размокли. Город погас. Редкие огни рыжими пятнами просвечивают пушечный мрак. Дамба, успеваю я подумать. Дамба, ждамба, дожидамба. Дмитрий Михайлович предупреждал позавчера. Послезавтра. Когда вода захлестнет Пулковские высоты… Ну, до этого не дойдет… не должно…

– Все потекло, – хрипит Тангенс в мобиле, – такой полив, хорошо, я закрыться успел по евродоллару, у меня там УПС стоит, такой полив, ты что, вообще, я впервые такое, а по йене я стоял на продажу…

– Первые этажи! – скачу по комнате, впрыгивая в брюки и ботинки, Сашка подает майку, куртку.

– Алекс там у себя уже… Вроде вода пока не дошла… Там, прикинь, окна в первых этажах действительно герметичные оказались… только в форточки… Арефьев не гнал, оказывается… фундамент по спецтехнологии… я не знаю, конечно, до каких пор он может… и если дом на хрен не опрокинется…

– А сам-то он где?

– Хрен знает где! – оглушительно вопит Тангенс. – Мобильник недоступен! Они с Абаббой в сауну собирались!

– Сиди здесь! – говорю Сашке (сидит в одеяле, глаза вытаращены) и захлопываю дверь.

На лестнице холодно и тоже кромешная тьма, дымом не пахнет. Лифты заблокированы. Шум и рев воды там, внизу. Обрушиваюсь вниз на ощупь – через пять ступенек, грохочу, заносит на поворотах. На уровне десятого этажа врезаюсь в гущу народа: поднимаются со свечками, как в крестный ход, с сумками, с бутылками пресной воды, сонными детьми, котами, лимонными деревьями; отблески на листьях и лицах.

– Не ходите туда, Петр! – машут руками.

– Вода уже дошла?

– Да! Нет! Не знаем! – сыплются ответы. – А где Арефьев? А что нам делать?

– Собираемся в вестибюле на двадцать втором этаже, – надрываюсь я. – По нашим расчетам, вода до двадцать второго этажа дойти не должна. Там имеется запас продовольствия и автономный электрогенератор. Не создавать паники. Все будет хорошо.

Доскакав до седьмого этажа, вдруг – как вкопанный: двадцать два этажа наш дом имеет лишь в самом высоком месте, и это наш, третий подъезд. Первый подъезд – девять этажей, второй – пятнадцать, четвертый – тринадцать, пятый – всего семь.

– Тангенс, – кричу в мобильник. – Я идиот. Пятый и первый подъезды.

– Давай быстрее, тут уже заливать начинает! – орет Тангенс и выключается.

Смотрю на дисплей и не вижу ни одной черточки. Иначе говоря, мобильник ни хрена не ловит.

– Бллялох, – кляну я себя за свою глупость и бросаюсь наверх.

Но подниматься труднее, чем спускаться. На двенадцатый этаж я взбегаю еще без усилий, обгоняя ангельское восхождение со свечами; на пятнадцатом замедляю шаг; к двадцатому хватаю ртом воздух. На площадке двадцатого этажа стоит Любовь, та самая, которую испортил квартирный вопрос и спас квартирный ответ. Любовь в ночной рубашке.

– А чего случилось? – вопрошает она испуганно-кокетливо. – А чего такое все кричат? – Любовь позевывает.

– Все в порядке, – успокаиваю. – Все нормально. Небольшое наводнение, но до вас оно не дойдет.

– Точно не дойдет? – тревожно уточняет Любовь.

– Можете идти досыпать, – я с новыми силами бросаюсь наверх.

Ветер на крыше бешеный, пригибаюсь, как соратники Петра на берегу Залива. Небо все в черных провалах и пятнах, залитое водой, как лобовое стекло машины в ливень. Справа, там, – да – телевизионная вышка, та, что у Кантемировского моста, – пучки света прорывают темноту, – острые шпили, глыбы – все уходит в мутную мглу.

Пригибаясь и хватаясь руками за крышу, подбираюсь к лестнице, ведущей на уровень четвертого подъезда, того, в котором тринадцать этажей. Что б мне взять с собой перчатки! Семь этажей вниз. Теперь я вижу ту, которая внизу. Ту, которая когда-то называлась Невой. Еще три этажа вниз. Куда страшнее смотреть, на воду или в небо? Там, в небе, кто-то поставил кривое зеркало, и вон он я, карабкаюсь в черную высь, повисая вверх ногами на ступеньках.

Жители пятого подъезда уже высыпают на крышу. Гражданское общество напугано, лица перекошенные, многие почти не одеты. Кажется, кто-то все-таки умудрился не успеть.

– Централизованно! – надрываюсь я, перекрикивая рев близкой стихии. – Организованно! Лезем по лестнице наверх! Не все сразу, лестница может не выдержать!! Убедитесь, что никто не остался неохваченным!!

– Вроде всех разбудили! – Паша, юный отец четверых детей, машет мне из толпы.

Балтика внизу все прибывает, но ветер, кажется, начинает ослабевать. По крайней мере, теперь я различаю в нем порывы – что-то вроде вдохов и выдохов. Ощупываю дырку в голове: ноет, но уже почти не болит. Изо рта у меня тем временем вырываются громкие вопли:

– Осторожно! Аккуратно. Не-то-ропим-ся, не-за-держи-ваем-ся!! Детей и женщин вперед!

Я лезу последним. На промежуточном уровне мы отдыхаем перед броском на семь этажей. Не всякий способен взобраться вверх по лестнице на двадцать с лишним метров. В этот момент из люка на крыше начинают вылезать жители четвертого подъезда.

– Саша, – говорю я. – Я же сказал тебе сидеть дома.

– У кого – дома? – переспрашивает Саша очень тихо, и на лице у нее появляется выражение, которого я прежде никогда не видел.

Мы лезем дальше. У меня на спине болтается привязанная старуха Шапокляк, несознательный член гражданского общества; она матерится, причитает и впивается кривыми зубами мне в загривок. Если она отгрызет мне голову, я не смогу гарантировать ее безопасность. В какой-то детской сказке была похожая сцена. Отблесками молний горит глубокое сырое море, блестит нефтью и рыбой, раздувается, расплескивает жидкий огонь, слепит глаза. Было бы невозможно на него смотреть, если бы не ночь за нами.