Айла Дьюар - Непричесанные разговоры

– Мебель меня переживет, – сокрушалась бабушка, кивая на сервант. И тут же, поняв всю горечь своих слов, добавила: – Я превращусь в пыль, а это останется. Останется… – Развела руками, указывая и на комод, и на весь мир вокруг. Все останется – мебель, дом, улица, поселок, другие города, где она никогда не бывала. Целые ряды домов с чистыми раковинами, сияющими сушилками, белоснежными ваннами, натертыми до блеска плинтусами – и пыль, пыль, пыль. Вся пыль, с которой бабушка и миллионы женщин нещадно боролись, вернется, осядет на рамы картин, на экраны телевизоров и все вокруг на веки вечные. – Я стану пылью. Это меня будут смахивать с каминов и вытряхивать из окна, а я буду возвращаться и оседать. – В ужасе от своего видения, бабушка рухнула на диван с безупречно взбитыми подушками. Это и есть правда? Господи, да разве такую правду вынесешь? – Вот почему, наверное, женщины ищут тайну, смысл. Жить надо со смыслом, а не просто выживать. А вот мужчины находят смысл в делах. То есть в выживании. Правда, Кора?

– Да, – согласилась Кора, хотя ни слова не поняла из бабушкиных речей. Ведь ей было всего четыре года.

Но бабушкины слова навсегда запали Коре в душу. Спустя годы она пришла к выводу, что материя вечна, а чистоту не стоит возводить в культ.

Кора, разумеется, унаследовала бабушкин дар, и по Эдинбургу о ней шла слава как о гадалке. Корины друзья считали себя искушенными, современными. Ходили в немыслимых нарядах, слушали неистовую музыку и все же не могли устоять перед трезвым, вполне земным мистицизмом.

Когда Кора ушла, топая по бабушкиному крохотному дворику тяжелыми ботинками, Дженни О'Брайен позвонила Ирэн:

– Погадала я ей. Она просто ищет свой путь. Свою дорогу в жизни.

– Понятно, в ее-то возрасте, – отозвалась Ирэн. – А еще?

– Больше ничего, – соврала Дженни. В трубку до нее доносилась ругань Билла.

– Чепуха и мракобесие! – орал он. – Чертовы бабы, вечно они со своими гороскопами, кофейной гущей и прочей ерундой!

Дженни не призналась, что разглядела в чашке у Коры опасную дорожку. Она знала, когда лучше держать язык за зубами.

– Кора сама себе нагадает чего хочешь! – Билл не верил в гадание и тому подобный вздор. – Заварит чаю, выпьет, глянет на донышко и скажет: «Ну и дура же я!»

– Нельзя гадать самому себе, – буркнула Ирэн. – Мог бы и запомнить, за столько-то лет!

– Ничегошеньки он не знает, – сказала в трубку Дженни. – Кора бы в чашке ничего не увидела, кроме светлых дорог и побед. Кора всегда верит в лучшее.

А Кора, не подозревая ни о беспокойстве родных, ни о том, что высмотрела в ее чашке бабушка, вернулась в университет. Она соскучилась по своей новой жизни, по новым друзьям. На паром ее провожали всей семьей. Родные, сбившись в кучку у автостоянки, смотрели, как Кора, перегнувшись через борт, машет им на прощанье. В сумке у нее лежали учебники по химии: она все еще пыталась постичь суть вещества, суть вещей. Однако в ней самой шли необратимые химические превращения.

В апреле Кора позвонила домой и сказала, что на Пасху не приедет. Решила остаться с друзьями.

– Да и нечего мне делать дома. И кстати….

Ирэн до боли в пальцах стиснула трубку, затаила дыхание, услышав этот спокойный, равнодушный голос. Надвигается беда. Вырастив шестерых детей, Ирэн научилась остерегаться слова «кстати». «Кстати, мама, кто-то бросил в унитаз кусок угля, и вода льется через край… Кстати, я завалил все экзамены… Кстати, я разбил машину…»

– …Я ухожу из общежития. Буду снимать квартиру с другом, – завершила Кора.

Ирэн, в длинном зеленом халате, потрясала трубкой и кричала:

– Не смей, Кора! Не смей, я запрещаю! Потом ворвалась в кухню, где Билл мирно наслаждался чашкой чая и газетой.

– Наша юная леди возомнила, что ей можно вытворять все, что заблагорассудится! Но я запрещаю! Запрещаю!

Не прошло и часа, а они, к изумлению Билла, уже мчались в автомобиле, чтобы успеть на девятичасовой паром.

– Что, удивляешься? – бушевала Ирэн. – Вот погоди, увидишь, какое будет у нее лицо!

Однако потрясение ждало не Кору, а саму Ирэн. Через четыре месяца после Рождества дочь было не узнать: зелено-лиловые волосы; бритый затылок и взбитая челка, цепи с амулетами, в ушах – кольца; черная помада, брови выщипаны почти на нет. Кора не стесняясь курила, выпуская клубы дыма прямо в лицо Ирэн. Правый глаз замысловато накрашен: Кора, казалось, смотрела на мир бездонным зрачком пятиконечной звезды. На левой щеке красовался черный паук.

– Татуировка? – ужаснулась Ирэн.

– Стирается, – безразлично уронила Кора. Общаться со взрослыми – такая морока! – По правде говоря, – добавила она, – я и имя сменить подумываю. Буду зваться не Кора, а Каракурт.

У Ирэн задрожали колени – не то от ужаса, не то от бешенства.

Кора повела родителей в бар за углом и познакомила с друзьями, разряженными, как огородные пугала; те, мельком покосившись на Билла с Ирэн, соизволили кивнуть.

– Мои родители, – представила Кора, а взгляд ее говорил: вот ведь увязалось за мной это старичье!

Друзья сочувственно поглядывали на Кору.

Билл заказал выпивку. Кора, к ужасу Ирэн, потребовала пива, но едва притронулась к кружке. А чуть погодя подошла к стойке и купила себе кока-колу.

– Какая жалость, что гримасы – не олимпийский вид спорта. Здесь полный зал чемпионов, – шепнула Ирэн Биллу, когда Кора вышла из-за стола. – А наша дочь так и вовсе королева гримас. Где она этого набралась?

Билл и Ирэн потягивали вино, обмениваясь с дочерью лишь короткими фразами. «Бабушка выздоровела?» – «Да. Мы в коридоре стены покрасили. Как ботинки, не тяжело в них ходить?» – «Удобные. И прочные».

Корины приятели поднялись, собрались уходить. Небрежно махнули:

– Пока, Кора!

– Пока, Корины предки! – бросил кто-то.

Ирэн рассвирепела. Выходит, она старуха? Отстала от жизни? Неужели она лишняя в этом кошмарном мире оглушающей музыки и немыслимых нарядов? Вокруг сплошь молодежь в футболках и кожаных куртках. А она, старая дура, в своем любимом голубом плаще. Сидит в идиотском баре, пьет вино в два часа дня, а хотелось бы чашку чая с бутербродом! Эти молокососы ничегошеньки не смыслят в чае. Им лишь бы пьянствовать, колоться да слушать чудовищный грохот вместо нормальной музыки. Однако теперь ясно, что Коре не запретишь уходить из общежития. И Ирэн, и Билл поняли: Кора сделает так, как хочет. Тем более если родители против.

– Ты слышал? – сказала Ирэн мужу по дороге к машине хриплым от ярости голосом. – «Пока, Корины предки!» – Ирэн никогда не сквернословила, но сейчас, не выдержав, разразилась целым потоком брани. А как иначе высказать то, что творится у нее в душе? – Чертовы дети! Рожаешь их, черт подери, воспитываешь, и вот в один треклятый день эти малолетки величают тебя, черт возьми, предком! Какова наглость! Мать-то я мать, но никакой не предок! Отказываюсь быть предком! – Ирэн яростно дергала ручку двери, дожидаясь, пока Билл подойдет и откроет.