Энтони Бёрджес - М.Ф.

– Мне надо выйти в…

– Ради бога.

Он меня отпустил. Выходя из зала ресторана, я увидел, как из-за стола у входа встали два молодых человека в веселых рубашках, в зеркальных очках. Вот почему он меня отпустил. Я побежал, ища помещение с табличкой МУЖ., проталкиваясь среди укоризненно цыкавших женщин средних лет, их пузатых сопровождающих, готовившихся сказать, эй, приятель. Один мужчина, я видел, нес лыжи. Лыжи? ЛЫЖИ? Толкнул дверь мужского туалета, увидел, слава богу, массу народу, разнообразно шумела вода, жужжали «молнии», омывались теплой водой могучие подмышки. Те двое последовали за мной, легко дыша, слабо, но вежливо улыбаясь. У одного были ржавые волосы, зачесанные на прямой пробор, густые волны заправлены за уши; другой в мягкой фетровой шляпе, с косичкой. Губы у обоих мягкие, не жестокие. Я, вдвое согнувшись, откашлял на кафельный пол густой темно-красный комок крови. Возникла ожидаемая смешанная реакция: искренняя и нарочитая индифферентность, отвращение, замешательство, быстро подавленное возмущение, очень мало сочувствия. Я слабо, коварно крикнул:

– Врача, проводите меня к…

Парочка Пардалеоса тут как тут, подкатила с улыбкой, согнув руки крюками. Не столь слабо, но еще коварней, я крикнул:

– Нет, нет. Уберите их. Это их рук дело. Двое, судя по виду, руководящих работников в рубашках с короткими рукавами сверкнули очками на меня, на них, сурово помахивая руками. Потом служитель туалетной, крепкий черный старик в белом, с морщинистой серой слоновьей кожей, обнял меня за пояс.

– Тебе в неотложку, сынок? Пошли со мной.

Он меня вывел, а люди Пардалеоса на удивление не спешили следом. Фактически я увидел, как тип с ржавыми волосами пошел к писсуару, приготовившись большим пальцем ловко отковырнуть «молнию» па ширинке. Я оказался в огромном, полном людей вестибюле, свободный, но озадаченный. Озадаченный также и тем, почему не хочу отдохнуть в Лежер-Сити, слабый мальчик, еще больше ослабленный утренними откровениями. Предложение Пардалеоса выглядело абсолютно разумно. Если я двадцать лет жил без младшей сестры, не нужна мне младшая сестра. Что за спешка? Тем не менее я сказал:

– Теперь, наверно, все в порядке. У меня самолет. Просто временное…

– Ты уверен? Выглядишь совсем нехорошо, сынок. Куда летишь?

– На Каститу.

– На Каститу? Где это?

Я понял, что за спешка. Я жаждал Сиба Легеру, как единственной в мире нормальности. А потом увидел мужчину из Бронкса, сплошь в черном, напоминанье весело одетым о смерти, порывисто движущийся предупредительный символ того, что лежит для всех них за кратким спазмом отпускного солнца. Перед собой он вел коричневого коротышку в желтовато-коричневом костюме, усатого, яростно шевелившего губами, быстро таща его в скрытном захвате. Гусман, как и было обещано, взят, предотвращено его возвращение в… Британский глашатай, звонарь во все колокола, в треуголке, в бриджах по колено, в накидном кафтане, с наложенным саундтреком русского запевалы: я неосознанно запомнил этот образ.

– Я хочу сказать, в Охеду. Чартерным рейсом.

Охеда ведь где-то в четырехстах милях к западу от Каститы, не так ли?

– Вон на том телевизоре увидишь выход на посадку, сынок. А я вернусь в старый сортир. Уверен, что будешь в порядке?

– Спасибо, – сказал я и добавил: – Мы, Гусманы, крепкий народ.

И вот, через пару дней, я мчал на восток на ладной бермудской яхте под названием «Zagadka II», красивой новенькой поделке около тридцати футов по ватерлинии и десяти в ширину. Принадлежала она человеку по имени Фрэнк Аспенуолл, лет сорока пяти, мясистому, брутально лысому, как восточный монах или палач, уроженцу Харрисберга в Пенсильвании, незначительному модельеру женской одежды, отошедшему от дел ради жизни в походах по настроению в открытом море. Женщин он ненавидел и даже по отношению к своей лодке не говорил «она». Имелся у него компаньон, тоже женоненавистник, по имени Пайн Ченделер, двадцати с чем-то лет, поэт, который, по-моему, периодически бросал Аспенуолла то в одном, то в другом карибском порту, но в очередном возвращался, в синяках, изголодавшийся, кающийся.

Как зовут мою сестру, гадал я? Аннамария, Кларинда, Офелия, Джейн, Пруденс, Чарити, Карлотта? Нет, не Карлотта. Мне, конечно, плевать. Просто праздное любопытство. С другой стороны, когда стану совершеннолетним, разве эта сестра не окажется на моей ответственности? Пусть закончит окончание школы, потом кончит замужеством. Но при этом я уже предполагаю облечься в жесткий саван главы семьи. Зачем это мне? Аспенуолл и Ченделер свободны, хоть и безнадежно друг к другу привязаны сексуально. Я научился относиться к сексу так: есть так есть, нет так нет. Мог, как воображаемые произведения Сиба Легеру, быть абсолютно свободным. Свободным даже от ропота и ворчания своего тела. Я теперь себя чувствовал лучше, одолеваемый всем этим озоном, льнущим к спине Карибским солнцем. Как бы выходило, что я, не зная причины всех своих мелких недомоганий, мог отписать их подобной причине, наподобие многочисленного движимого имущества. Я все отписывал обратно своему отцу.

В данный момент я готовил обед – нечто вроде буйабеса из консервированной селедки, моллюсков, кальмаров, приготовленных с растворимыми рыбными кубиками, луком, перцем, а потом на десерт полумесяцы персика, утопленные в карамельном креме. Камбуз мой был па корме в большом кубрике, служившем главным образом для хранения парусов, – ближе к левому борту, с не слишком хорошо оснащенной буфетной, перед умывальней и трапом на правый борт. Дальше по корме от меня располагался салоп с кожаными сиденьями по обеим сторонам, со столом посередине и штурманским столиком у передней переборки. На одном сиденье лежал Пайп Ченделер с прямыми блондинистыми волосами, в очках из горного хрусталя, с выпяченными по-рыбьи губами, издававшими в вокальной репетиции периоды длинной псевдопоэмы, над которой он работал: «Вареным моллюском, ослабшей струной, уравненье доказано, равенства знак… – Ни слова про море вокруг: сплошной едкий, угарный сексуальный треп больничных сиделок. – …Опускайся, труба, отдохни, наконец, хватит дуть». На нем были вареные слаксы цвета шпината и рубашка, сначала казавшаяся старомодной газетной рубашкой, но при близком рассмотрении выяснялось, что ее, по какому-то грязному замыслу, украшали страницы писателей-мистиков. Аспенуолл ухмылялся своему дружку, голый, за исключением трубки.

Доротея, Маргарита, Фредерика, Рикарда, Эдварда. Черт с ней, с распроклятой ответственностью.

Было слишком легко сесть на чартерный рейс до Охеды. На борту такая смесь цветов, такое множество рас на Охеде, что я сошел за неприметного карибца. Никто не просил предъявить билет. Коричневый мужчина с серо-стальными кудрями не глядя вычеркивал в списке фамилии. Кортекс, хорош. Корти, хорош, хорош. Кортес. Точно. Мандукастис. Хорош, хорош, хорош. Гусман, Гусман, Гусман, хорош. Большинство пассажиров были хороши, а именно под мухой. Отдохнув во Флориде, они теперь возвращались на остров, унаследованный от английских отцов-мусульман, которые в 1647 году уплыли от английской пуританской нетерпимости после введения весьма суровых законов насчет спиртного. Один пассажир, подслеповатый от виски, принял меня за настоящего Гусмана и заговорил про совместно проведенное время на ипподроме в Хайли-парке. Я почти весь полет просидел в туалете. Где серьезно обдумывал свое будущее.