Энтони Бёрджес - М.Ф.

– В задницу этого извращенца с его извращенной поэзией. Конфуций или какой-то другой тип сказал, что последняя капля парню всегда в штаны попадает. Материал портится, знаешь. Вот тут в дело вступает портной-модельер. Вставляем сменную губку по форме ширинки, чтоб собирала капли. Даже знать не желают о любом подобном предохраняющем презервативе. Пред пред пред предназначенном для для как его там.

– Растворения? Поглощения? Для сокрытия?

– Наверно, именно так.

– Можно мне сегодня на борту ночевать?

– Наверно, именно так.

Он прикончил бутылку рома без моей помощи, я просто ел лук и сандвичи. Макнул уголком в горчицу последнюю корочку, проглотил и закашлялся. Тело мое сотрясалось: я стал окончательно плох.

– По-моему, именно так.

Я видел: он сонно соображает, чего б еще выпить. Не настал даже полдень, перед ним лежал долгий день выпивки в одиночестве. Ну, в любом случае, с моим скорым отъездом отсюда, кажется, дело улажено. Аспенуолл мне не нравился, но моряк он хороший. Без поэтодряни в священной рубашке казался терпимей. Так или иначе, в шторм любой порт хорош. Я понял, что это на самом деле не очень-то подходящая поговорка. В голове гудели разные загадки, но теперь можно было их игнорировать. Я был скромно доволен. Здесь было темно и прохладно. Вскоре продолжу поиски Сиба Легеру. В золотую длинную узкую дверную щель проникало золотое солнце, куда, как в плавательный бассейн, не хотелось поспешно кидаться в пару ближайших минут. Потом в дверь проникло еще кое-что: очень знакомая фигура, жестоко затянутая в корсет. Мисс Эммет энергично ударила кулаком по стойке бара и крикнула:

– Мануэль! Мануэль!

Вгляделась во тьму, но не увидела никого знакомого, ничего нужного. Нужно ей было, как я увидел после появления волосатого Мануэля, одно – пачка с десятком сигарет «Хани-дыо». Она не изменилась. На поясе болтались ножницы. Ей следовало возвращаться туда, где она поселилась или остановилась, к переваренным яйцам и хрусткому рафинаду. Я, как всегда медленно, начал соображать, что она делает здесь, на далеком острове Кастита.

Смятение моей сестры и мое при нашей первой встрече без особого желания встретить друг друга облегчала новость о неудавшемся покушении на жизнь президента.

Звали ее Катерина, очень простое имя, напоминающее о каменных святых. Мисс Эммет звала ее Китти, а иногда ужасающе – Китти Ки.

– Так, – сказал я.

Диктор теленовостей, лысый молодой человек, на фоне взятых крупным планом лиц ошеломленных каститцев бормотал, захлебывался:

– …пока его превосходительство отдавал почести. Пуля попала в статую, пробила гипс и обнажила простой механизм, посредством которого совершалась мистификация. Начато расследование этого наиболее, по словам его преосвященства архиепископа, вопиющего богохульства, когда-либо осквернявшего священную реликвию. Его превосходительство президент заявил, что сильней потрясен этим свидетельством греховного и циничного заговора с целью бросить тень сомнения на фундаментальную характеристику религиозной жизни ревностных христиан, чем милостиво и, он сказал бы, чудесно неудавшимся покушением на жизнь демократически избранного…

Мисс Эммет выключила ящик. И говорит:

– Нечего нам это слушать. Сейчас, по крайней мере. В такой момент.

– Должно быть, ощущения самые сложные, – сказал я.

– Да, – сказала Катерина, – сложные.

Китти Ки, надо же. Это была толстая семнадцатилетняя девушка, которую мисс Эммет выкормила, наверно, одними крутыми яйцами и сахаром. Видно, страдает запорами: кожа прыщавая. Я искал в ее лице свои признаки. Глаза, конечно. Но не нос, слишком картофельный.

– Подумать только, – говорит мисс Эммет, – нас ведь здесь не должно было быть. Мы уже должны были уехать во Францию…

– Кингстон, Лондон, Париж, Ницца, – вставила Катерина с гордостью юной путешественницы. – В Ницце я в школу пойду.

– Не перебивай, Китти Ки. От адвокатов пришла телеграмма, чтобы мы ехали раньше, чем собирались. Прямо как будто знали, что здесь возникнут осложнения.

– Почему тогда вы задержались? – спросил я.

– Ох, у нас был такой страшный шторм, настоящий тропический, аэропланы не летали. Теперь совсем собрались, приготовились ехать, а тут ты явился. Провидение или еще кто-нибудь.

– Так, – сказал я. Оглядел гостиную дома, который они снимали, лишенную каких-либо признаков чьей-нибудь личности. На мраморного цвета полу пара грязных ковриков из козьей шкуры. Мисс Эммет сидела в легком кресле цвета перепеченного шафранового печенья. Два виндзорских кресла, в одном я, в другом Катерина в модной в то время короткой юбке, обнажавшей почти до промежности толстые веснушчатые ноги. Это со: всем молоденькая девочка, говорил я себе. Что ты к ней физически чувствуешь? Я ничего не чувствовал, кроме индифферентности, присоленной отвращением. Меня это радовало, впрочем, я этого ожидал.

– Завтра? – спросил я.

– Дневным рейсом, – сказала Катерина. – Переночуем в Кингстоне. Никогда не была в Кингстоне.

– Нехороший город, – заметила мисс Эммет. – Аборигены поют грубые песни и бьют в старые замасленные барабаны.

– А вы поколесили по свету, – говорю я ей. – Много времени пролетело с тех пор, как мы…

– Ты совсем не писал. Ни разу не прислал ни единого письмеца, не рассказывал, чем занимаешься, как поживаешь.

– Никогда особенно не любил писать писем. Не знал, кстати, куда писать.

– Все было очень таинственно, – сказала Катерина. Сильный свет безжалостно ее высвечивал из двух окон – одно, уличное, выходило на «Йо-хо-хо, ребята», в другом, фасадном, виднелось мертвое апельсиновое дерево. Угри, шрамик от фурункула на жирном подбородке, пыль перхоти на плечах платья, неразумно розовато-лилового, пара жирных пятен на груди. Моя сестра. Мисс Эммет, несмотря на возраст, выглядела гораздо здоровее. Возможно, в ее рационе всегда содержался белок в больших дозах, усваиваемый вместе с прописанными врачом пилюлями от обмороков или приливов. На морщинистом лице застыло выражение как бы твердого удовлетворения, как бы в связи с победой в жизненной битве. Ее нельзя было назвать некрасивой в хлопчатобумажном платье цвета морской волны с рисунком в виде летающих кайр, с поясом, на котором болтались сверкавшие ножницы. Я всегда считал ножницы чем-то само собой разумевшимся, подобно должностному значку, по чистой случайности оказавшемуся инструментом для резки картона и вскрытия пакетов. Зачем она его носит?

– Зачем вы его носите?

– Ножницы они, а не он, невежественный мальчик.

Почему меня это обеспокоило? Ах да: брюки, яйца. Она всегда употребляет это слово во множественном единственном числе?