Энтони Бёрджес - М.Ф.

– Старик, если тебе, мать твою, личность надо установить, – попробовал я, – вали в цирк гребаный. Там каждый скажет, кто я такой есть, ясно?

– А, циркач. Как насчет бесплатных билетов?

– В любое время заходи, твою мать. Говори, от меня, от мистера Ллевелина. Вообще, старик, никаких проблем гребаных. Убийц своих уже поймали?

– Скоро поймаем.

Они махнули мне, пропустили, и теперь я столкнулся лицом к лицу с избитым старым парадоксом: поездка, как ее ни тяни, как ни кружи, ни медли, все-таки по самой своей сути стремится к месту назначения; и вот служебная стоянка. Я осторожно припарковался. Стоят трейлеры. Я пошел на ногах из студия, студень студнем. Сестра моя, глупая сука, ничего на самом деле не понимала. Даже не понимала как следует факта угнездившегося в сарае трупа. Есть опасенье, что ночью к первым петухам до нее все дойдет, она запаникует и созовет народ. Впрочем, мисс Эммет, во временном помешательстве, вполне может обеспечить успокоительный сахар и достаточную дееспособность. У тебя свои гребаные проблемы, старик. В одном трейлере пели песни, звенели стаканами. Наверно, не клоуны; они, говорят, люди мрачные и воздержанные. Но сливочный трейлер Царицы Птиц пребывал во тьме. Где, кстати, птичий насест? Может, там, в зоопарке, в теплокровной составляющей охотничьих атавистических снов. Дверца трейлера не заперта. Войдя, я ощутил себя объятым, как зародыш, громким биением внутреннего тепла. Нашарил выключатель, зажегся приглушенный свет, явив взору беспорядок в комнате или кабине Лльва, теперь уже не убогий, а патетический. Дешевая пресная музыка, ее робкие маленькие производители, для которых учение, мастерство, вся история – мертвая сцена, старались ошеломить волосами, бунтарскими усами, тесными, набитыми гениталиями штанами. В кармане у меня лежала одна из записных книжек Сиба Легеру; абсолютно не характерно для Лльва, но мне требовалось прикосновенье к святыне. Я собирался читать ее всю ночь; надо было бодрствовать, держаться настороже; нельзя рисковать выплыть из сна Майлсом Фабером, возможно, под взглядом Царицы Птиц, вылавливающим с высоты ее немалого роста обман, подобно рыболовным сетям.

На постели Лльва лежала пара красновато-коричневых пижам, свежевыстиранных. Счастливая удача: я не смог бы надеть ничего, даже микроскопически запачканного его телом. Разделся, сложил одежду, которая принадлежала ему, приготовился ложиться в постель. Переворачивая простыню, высматривая любые мельчайшие признаки его ночного недержания, услышал голос его матери, окликнувший его по имени. Нас разделяли две дверцы, но слышался глубокий низкий топ. Теперь начинаем спектакль, не без волненья, отчасти приятного.

– Чего, мам?

Я дошел мимо кухни и ванной до ее двери, тихо открыл. Она лежала, зевала. Из кабинки Лльва сочился какой-то свет: я видел очертания длинной фигуры под одеялом, дверцы степных шкафов, пару встроенных зеркал. Длинные черные волосы оказались съемными: я видел на подушке седые короткие завитки, венчавшие твердое лицо в глубокой тени. Она заговорила вполне дружелюбно. Акцент, как и у Лльва, валлийский, с американским оттенком. Но какой низкий голос.

– Ну, что за кино? – спросила она.

– Ох, сексуальное, мам. Как все нынешние кино.

До какой степени следует приправлять речь ругательствами? Ллев, похоже, не видел разницы между собеседниками мужского и женского пола.

– А про море ничего? – спросила его мать. – Джорджо сказал, там про море.

Какие чистые гласные в «море».

– Ага, – говорю, – было чего-то про море. Вообще-то ничего хорошего, мам.

И тут она сказала то, отчего я заледенел:

– Носил сестре мясо.

– М-м-мяу?…

– Держись подальше от людей, bachgen. [85]Полицейские в таких местах не любят чужаков. Особенно умных чужаков, как мы. А у тебя идеальное алиби, как они говорят. По-ихнему получается, будто нести сестре мясо – что-то вроде…

– Эвфемизма?

– Duw mawr, что за длинные слова? Да теперь, что бы ты ни читал, кругом длинные слова. Вроде того самого длинного слова у меня в глазу. Напомни-ка.

– Позабыл, мам.

– Ну, надеюсь, он правильно скажет. Только не дай мне проспать. Назначено на десять.

Ох уж этот мой длинный язык и длинные слова.

– Конъюнктивит?

– Нет, не так длинно. Но какой-то тивит. Ну, посмотрим. Как-то голос твой по-другому звучит нынче вечером, bach… Снова пил?

– Только кофе, мам.

– Кофе? Кофе? Длинные слова и кофе. Что ж, конечно, растешь. Мне придется признать, что мой мальчик растет. На месте ничего не стоит. Теперь постараюсь заснуть. Nos da.

Я не знал, целовал ее Ллев nos da или нет. Но наклонился на всякий случай. И теперь четко видел твердое суровое лицо. Один глаз красный, воспаленный. Птица клюнула? Здоровый глаз не выдавал никаких сомнений, что это Ллев наклоняется. Целуя ее в лоб, я уловил слабый запах лавки, торгующей битой птицей.

– Nos da, мам.

Вернувшись в кабинку Лльва, пережил краткий обморок. Упал на постель, отключился на одно биение сердца. Напряжение. Нельзя долго жить в таком напряжении. У мисс Эммет есть деньги от адвокатов. Полечу с ними до самого Кингстона, на Ямайку, там отдышусь перед следующим этапом. Но уеду как Ллев. Или, как минимум, буду Лльвом до убежища в зале посадки на международные рейсы. Уже большой парень, мам. Иду своим путем, ясно? Устроюсь. Может, женюсь. Даже имя сменю.

Но, лежа в постели с той самой записной книжкой, я обнаружил, что Сиб Легеру не дает больше полного отдохновения от оформившегося костлявого сумасшествия мира. Надо убрать Лльва, засунутого между произведениями, но, может быть, из-за той одинокой свечи, породившей гиньоль в стиле По, мне будет трудно выкинуть грубое трупное царство из всей этой свободной чистоты. Сон помог бы подумать о завтра как об отдельном периоде времени, в которое перекочуют все мои проблемы, но где нет сна, там нет и завтра. Проблемы остаются здесь и сейчас. Что я такого сделал, чем заслужил все эти проблемы?

– Хотя зажило хорошо. Странно, что так и не рассказал. Такая гадкая рана.

– Не хотел тебя тревожить, мам. Как бы хватит с тебя. Глаз и все такое.

– Все равно. Странно, что ты так и не рассказал, bachgen. Изменился. В чем-то к лучшему. И все равно. Дрался, да?

В моей смелости была вся боль отчаяния, что в конечном счете и есть обычное состояние души художника.

– На судне, мам. Когда все время качало.

– Да. На судне. Дрянной переход был, тяжелый. Я порой думаю, стоит ли чего-нибудь такая жизнь. Никогда не осядешь, все время в движении.

– Да, мам. Я тут тоже думал немножко последнее время. Пора мне задуматься о…