Энтони Бёрджес - М.Ф.

– Но что это значит, что доказывает?

– Возможно, конечно, что будет единственный возможный кандидат, – наш кандидат. Что значит? Что доказывает? А, сегодняшнее дело. Наивно, в самом деле. Никто ведь не думает жениться на своей сестре. Если я на тебе женюсь, значит, ты мне не сестра. Значит, я ее сын, Л лев. И как Л лев, покидаю ее с молодой женой. А потом все будет спасено, в том числе честь. Не смогут же они насильно принудить к завершенью супружеских отношений, хотя, может быть, попытаются.

– Супру супру…

– Я сумею сыграть, а ты сможешь? Лучше выпей еще. Лучше хихикай, чем так, как сейчас.

Сейчас она осунулась и дрожала, тряслась всем жирным телом, как, наверно, хотя я, конечно, его не купил, ее излюбленный студель; жирное лицо обвисло, словно толстая нога в тесной туфле. Я продолжал:

– Что касается меня, ситуацию вполне можно назвать интересной. За два дня в чужой стране я обрел мать в виде говорящей по-валлийски Царицы Птиц, которая меня пугает…

– Меня тоже пугает.

– Может быть, но ты не видела, как пикируют ее проклятые ястребы. Один неверный шаг, и летят. В глаза целят.

– Ох боже боже боже.

– Такой у них номер. Еще выпей виски. Дальше, несколько часов я провел в тюрьме, нашел в садовом сарае произведения величайшего неизвестного художника, и в меня стрелял задающий загадки специалист по епископу Беркли с львиной мордой.

– Ох боже, до чего гадкий вкус.

– Значит, думай о гадком вкусе, и ни о каких других гадостях. Самое интересное, что нынче вечером цирковой клоун должен женить меня на собственной сестре, – о которой я впервые услышал в прошлое воскресенье, а встретил во плоти вчера, – и передо мной стоит задача похоронить в саду труп юноши, моего двойника, верней, бывшего двойника. Единственный момент для этого – то, что все на свете будут называть моей брачной ночью. Понимаешь, старик, мать твою, это надо обстряпать.

– Ты чудовище.

– Может быть, по спасу тебя от кровавых клювов.

– А потом, еще она. С ней проблема. Просто не просыпается.

Она, конечно, мисс Эммет имела в виду. Мы с Катериной сидели в комнате мисс Эммет по обеим сторонам от ее постели. Комнатка красивая, чистая, но загадочно увешанная обрамленными репродукциями, не имевшими ни памятной, ни эстетической ценности. Были среди них фотографии самых обыкновенных буковых листьев, как бы заросших плесенью. Было нечто похожее на советский плакат времен Второй мировой войны с изображеньем рабочих и солдат, марширующих плечом к плечу под огромной звездой; головы у солдат были почему-то больше, чем у рабочих. Был грубый акварельный рисунок золотой рыбки в банке, только, кажется, не репродукция, а оригинал, – работа Катерины, давно умершего меня? Был как бы архитектурный чертеж проектируемой фабричной коробки. Была реклама пластмассовой мебели, любовно вставленная в рамку, словно драгоценное произведенье искусства. Ничего этого не видя, мисс Эммет крепко спала, и, по-моему, здоровым сном. Проснется ли она исцелившейся от шока, после которого все твердила да да да да? Разумеется, ей лучше спать. А вдруг она проснется в паше с Катериной отсутствие и побежит, здоровая, но по-старчески слабоумная, в полицию с тем, что сделала, по ее убеждению, вчера вечером? Я должен похоронить проклятый труп, однако не сейчас, когда буйствует солнце, когда люди субботним днем сидят в соседних садах.

– Что нам с ней делать? – спросила Катерина.

Я абсолютно серьезно сказал: разбудить и дать еще снотворного.

– Ох, ты ужасный и невыносимый.

Насколько умна или насколько глупа Царица Птиц? Если она уверена в моем самозванстве, тогда уход ее, в результате чего я остался до вечера наедине с Катериной, – чистый гнусный подвох. Она знала, я знал, и терпеливо старался, чтобы Катерина знала, что любая наша попытка спрятаться в городе или добиться привода в полицию за какой-то сознательно совершенный проступок докажет мое самозванство, будет означать мою, Катерипину, еще чью-то причастность, в лучшем случае, к похищению, в худшем – к ликвидации ее сына. Предполагалось, что мы с Катериной терпим в гостиной истинный ад, глядя в ужасе друг на друга, когда отводим глаза от часов (кстати, с кукушкой, молчавшей птичкой, прятавшейся за двойной дверцей), пока мухи атакуют холодное мясо на кухонном столе. Если, с другой стороны, она признает меня истинным Лльвом, а эту девушку (до чего невероятно) моей любимой, тогда просто любезно оставила жениха и невесту целоваться, обжиматься, мечтать под луной о грядущих солнечных радостях, чтоб тем временем – отменив доктора, и, при всей нелюбви к вождению машины, самостоятельно приехав обратно, – сообщить хорошие новости мистеру Дункелю и цирковой труппе, включая птиц.

Катерина сказала, что проголодалась, и спустилась на кухню, пока я пил «Филибег» и почти прикончил небольшой запас синджантинок. Она вернулась с красной пачкой рафинада, и я на миг подумал, будто это для того, чтобы заставить мисс Эммет очнуться, сунув ей кусок в рот, – разумеется, такой способ применяется для возвращения диабетиков к сомнительной мирской сладости после комы, вызванной нарушеньем обмена веществ. Сои ее по-прежнему казался здоровым сном от аспирина. Сахар Катерина принесла для себя. Хрустела, хрустела, и говорит:

– И мясо там внизу ужасное. Полно чего-то белого, кишмя кишит. Фу.

– Почему ты его не выбросила?

– Не мое это дело. Ты купил, ты готовил, ты ел.

– Ты тоже ела.

– Только маленький сандвич. Я хотела студель и меренги, а ты, эгоист, не купил для меня. Ни для мисс Эммет.

– Не будь ты такой чертовой эгоисткой, приготовила бы чего-нибудь, вместо того чтоб жрать сахар, как какая-то толстопузая прожорливая кобыла.

– Мне такой разговор не нравится.

– Говорю, как хочу.

– Только не со мной.

Мы уставились друг на друга, распознав чистейший симулякр первой супружеской ссоры. Судьба, или ход событий, или маниакально экономная природа (эксцентричная, полагаю, идея) воспользовалась нашими вытаращенными глазами и открытыми ртами, обратив все это в реакцию на новый звонок в дверь. У школьного приятеля, с которым я обычно жил, был колли, который вполне дружелюбно брал в пасть голову сиамской кошки. Однажды при мне он зевнул, увидал рядом кошку и, поскольку пасть уже была открыта, признал весьма удачной возможность заодно забрать в нее кошкину голову. Действительно, редкий случай экономности. Так или иначе, в дверь звонили, и после банальных реакций можно было сделать одно – пойти открыть. Я спустился с сильно бившимся сердцем и пр., она следом за мной.

Личность у дверей была нам обоим знакома. Катерина воскликнула:

– Доктор Фонанта, ох, доктор Фонанта!

Для меня – студень, но также и тот, как теперь стало ясно, кого я видел до отъезда на Каститу. Имя Фонанта вызвало фонтан воспоминаний: нью-йоркская столовка, хромой мужчина, диктовавший на магнитофон заметки о французской истории, о французском крестьянском супе. Он был без шляпы, на костылях, без перчаток, демонстрируя целлулоидную руку. Позади него, притершись к бровке тротуара, стоял длинный отполированный «Ориген-70» с громилой водителем за рулем. С французским выговором, таким же, как я теперь слышал, каким диктовал в Нью-Йорке и загадывал загадки здесь, в Гренсийте, ближе к концу моего уличного представления, он с мягкой куртуазностью проговорил: