Татьяна Москвина - Мужская тетрадь

Так не приходило ли в голову кинематографистам поберечь все-таки своего председателя? Не пришла ли пора как-то подтянуться и начать демонстрировать, показывая пример обществу, более высокие, более благородные стандарты поведения? На основе разумного спокойствия, доверия, уважения друг к другу? Давно пора.

2007

Артист Николай Лавров сегодня и всегда

Имя Николая Лаврова не пишут аршинными буквами на заборах, его не привозят нам в качестве редкости и ценности, объявленной заранее, он всю жизнь живет с нами, он наш добрый сосед, и разбуди любого питерского театрала ночью с вопросом: «А скажи-ка, братец ты мой, каков таков актер Николай Лавров?», то разбуженный буркнет недовольно (стоило ль будить за такой очевидностью!): «Разумеется, Лавров, который Николай, – хороший актер».

Эти немудреные слова хочется как-то особенно произнести, с напористым мужским шиком, как умел Высоцкий, – «хар-р-роший». Я за годы посещения театров сжилась с Лавровым, который Николай, и люблю заглядывать к нему на огонек. На огонек творчества, имею в виду. Лично мы не знакомы. А и были бы знакомы, вряд ли в моей оценке что-либо сдвинулось – Лавров не из тех артистов, что испускают из себя обольщения и миражи, которые опасно трогать руками и к которым лучше близко не подходить, дабы не разочаровываться. Лет пятнадцать тому назад, в статье «Кто строит дом», посвященной артистам Малого драматического театра, я написала: «Есть в этом актере что-то опорное, основное, как говорят строители – это несущая конструкция». И что ж, опора не рухнула и основа не поколеблена: Николай Лавров по-прежнему стоит на своем месте и держит свой участок жизни на крепких, хар-роших плечах [15]. Конечно, по отношению к творческому человеку неловко говорить: «стоит на месте». Значит, не развивается. Но Лавров как раз и развивается, растет, только не скачками, вкривь-вкось, а медленно, трудно и неотвратимо вверх, сам из себя, как благородный экземпляр дерева ценной породы.

«Жил на свете мужчина… очень хороший мужчина», – напевают персонажи спектакля «Любовь под вязами», куда недавно пришел Николай Лавров на роль Эфраима Кэббота и о чем мы поведем еще речь. Вот будто про самого актера и поют. Хороший, опорный, основной мужчина, строитель и работник – редкость в актерском деле. Голливуд и то чем теперь может похвастаться, кроме старины Клинта Иствуда? Явный крен мировой Психеи, то есть кассы, в сторону нервных демонических мальчиков смел с экрана суровые рубленые лица настоящих воинов, строителей-устроителей, держателей Закона, вытеснив их в вымысел жанра. А наши хорошие мужчины былых времен (Михаил Ульянов, Олег Ефремов… и так далее, кто их не знает?) постарели или вовсе распались. Не хочу сказать, что вот один Лавров только и остался – да разумеется, по счастью, не один, – просто думаю: а тяжело это, наверное, быть хорошим мужчиной, что на сцене, что в жизни. Быть хорошим мужчиной в подлинном и величественном смысле слова – значит помнить о Завете с Богом, исполнять Закон, блюсти Порядок. На хороших мужчин надеялся Создатель, передавая им часть своих личных свойств и заветных слов.

Да-с, но как сочетать все эти красивые отвлеченности с коренастой фигурой нашего героя, с его круглыми лукавыми глазами, ухмылкой себе на уме, сипловатым добродушным голосом, с его четким и конкретным существованием на сцене, рельефной отделкой всякой роли, выдающей привычку к неспешной ручной работе, с его несуетностью, юморком и большими способностями к отличному клоунскому дуракавалянию? А так вот и сочетать, намотав на ус, что представления о божественном или демоническом, сформированные плохими мистическими книгами, операми и картинами, надо отправить в отставку. Демоны не летают над горами в поисках Тамар и не валяются с поломанными крыльями в кустах сирени; равно как и Божьи люди не сидят в непременных белых одеждах верхом на кротких львах. Все обыкновенно и буднично, просто вокруг одного человека люди болеют, стареют, умирают и распадаются, а вокруг другого – строят, любят, плодятся и поднимаются духом… Что бы ни играл Лавров, от него на душе хорошо. Без сомнения, он достаточно разнообразен и может рассказать нам о пути человека заблудшего, ожесточенного, озлобившегося, поступающего неверно и гадко. Но распада и тьмы внутри него нет. Как посадили здоровое, без червоточинки зерно, так оно и проросло, как заронили искорку, так она и разгорается своим путем, неспешно и всерьез. Если роль, достаточно неопределенную, можно повернуть и так и сяк, Лавров ее повернет в сторону понимания и защиты своего человечка. Вот в недавнем фильме «Цветы календулы» Сергея Снежкина он играет какого-то хозяйчика жизни, «нового русского» (мне самой, читатель, выраженьице надоело, но для краткости обозначения образов в нашем новом кино приходится употреблять) – он явился, как очередной Лопахин, приобретать загородный дом бывшей советской аристократии, семьи некогда важного совписателя. Лавров осторожен и вежлив, глядит непросто, и вульгарного торжества нувориша в нем нету никакого – скорее, тут намек на негладкий путь самопознания и самооценки героя, удивленно примеряющего на себя чужую атмосферу и не знающего толком, как наладить и освоить странно сдвинувшуюся жизнь, где он вдруг оказался законодателем. В самом же «Вишневом саде», что поставил на сцене Малого драматического Лев Додин, Лавров играет Симеонова-Пищика, и, конечно, играет его положительным хорошим мужчиной. Он совсем не дурачок, разве чудик, замотанный борьбой за существование, да не за свое, а неведомой дочки Дашеньки. Сквозь его комическую нелепость пробивается и искренняя нежность к Раневской, и удивленное восхищение Шарлоттой Ивановной, и понимаешь, сколько живет на свете хороших, замотанных бытом чудиков, которым недостает душевных сил разглядеть хоть чуть пошире жизнь вокруг себя и уж совсем не дано хоть что-нибудь на этом свете поправить.

Часто повторяя слово «хороший», я рискую напрочь стереть его твердый, всеми ощутимый смысл. Но на что нам еще и надеяться, как не на то, что словам будут милосердно оставлены или возвращены их значения, что, заглянув под то, что мы называли «хороший человек» и улыбались от удовольствия, мы не обнаружим распавшегося монстра, что наш добрый сосед по дачному участку, крепкий семьянин, работник и домосед, не будет увезен милицейской машиной за расхищение в «особо крупных», а хмурый шофер с веселыми глазами, подвозящий нас ночной порой и болтающий о жене и детках, не обернет к нам хищный оскал животной рожи. Знакомая жизнь и знакомые люди всегда чувствовались в Лаврове, хотя начинал он в Театре юных зрителей с чистой и звонкой буффонады (одна из первых ролей – Черный клоун в представлении «Наш цирк»). Крестьянин и хозяин дома Михаил Пряслин в «Доме» Ф. Абрамова – Л. Додина надолго определил тональность существования актера в ансамбле театра. Но в одной и той же тональности можно сыграть и собачий вальс, и симфонию. Ходить одной и той же дорогой десятилетиями можно в скуке и утомлении, а можно поднимаясь все выше и выше. Цветы расцветают и отцветают, но дерево приращивает себя, не сетуя на непогоду, но включая ее времена в кольца собственной плоти… Мера социальной достоверности Лаврова всегда была несомненной. Если уж он приходил на сцену как шофер или крестьянин, с ним приходила знакомая жизнь, щурясь, насмешничая, тревожась и недоумевая. Но наступил, как кажется, момент, когда Лавров, оставаясь самим собой, дорос до незнакомых доселе пространств. «Зимнюю сказку» Шекспира, начерченную на сцене Малого драматического элегантной и сухопарой английской режиссурой, он играет довольно привычно для себя, крепко и весело. Он – тот самый пастух, что нашел брошенное царственное дитя, балакающий на грубом диалекте низов, надежный, добрый простец. Оба творческих «крыла» Николая Лаврова – и то, что от знакомой жизни, от достоверности происхождения и полновесной натуральности облика, повадки и душевных движений, и то, что от знакомого театра, от цирковой резвости и шутейной игры, – задействованы. Но вдруг иной раз проступает в актере какая-то более высокая мера обобщения. Ведь его комический простец, забавный дурашка, оказался в героях рассказанной сказки – где другие путали и злодействовали, он повел себя молодцом. Нашел, вырастил ребенка, за все ответил, всем помог, восстановил порядок, исполнил Завет. Не какой-то там эпизодический пастух – Пастух в настоящем смысле слова. Прямого пафоса в этой роли нет, да и вообще Лавров редко его себе позволяет, просто с его появлением театральная бутафория оборачивается правдой вымысла, и трогательная серьезность, с какой актер относится к любым предлагаемым обстоятельствам, превращает на мгновения голую сцену в берег подлинного моря. Да, была буря, плакал брошенный ребенок, человек пошел на голос судьбы…