Айрис Мёрдок - Святая и греховная машина любви

— Нет.

— Плесну себе еще, ладно? Знаешь, у меня сейчас такое потрясающее чувство, будто у нас с тобой все как раньше. Помнишь, сколько было говорено о женщинах — хотя мы их тогда еще знать не знали. Как ты однажды сказал: «Laissons les jolies femmes aux hommes sans imagination» [9] «Оставим красивых женщин мужчинам без воображения» (фр.) . , — помнишь?

— Нет.

— Говорили что-то, говорили — ночи напролет. Женщины, философия… Из-за чего мы там больше всего копья ломали? Ага: «Утверждение о том, что полное избавление от страданий есть благо, не имеет под собой основания».

— Эдгар, тебе пора.

— Да, вот так всегда было в нашей дружбе: чуть только забрезжит у нас что-то светлое, легкое, совсем почти невесомое, а ты уже по нему изо всей силы — шарах!.. Как ракетка по волану. Про волан я как-то писал тебе в письме. Я храню все твои письма — а ты?.. Ах да, ты же говорил, что ты нет…

— Уйдешь ты, наконец? — сказал Монти. — Нет никакой дружбы. Припоминаю, раз уж ты сам об этом заговорил, у тебя была когда-то нацеленность на великую интеллектуально-чувственную дружбу между нами — со всякими там устремлениями, ссорами и примирениями, со всякими умными письмами. Только на самом-то деле ничего этого не было, одна твоя фантазия. После окончания колледжа нас уже ничто не связывало. Разве что Софи — но она, как видишь, умерла.

— Как спокойно ты это говоришь… Так, будто принял ее смерть.

— Разумеется, я принял ее смерть. Я вообще имею привычку принимать факты.

— Ах, это все опять твой… рок. Да, ты всегда считал сантименты пошлостью. О Господи… Знаешь, я пока летел домой, в Англию, думал только о том, что скоро ее увижу. Только увижу — а чтобы она мне что-то сказала, такого даже в мыслях не было. Только бы сидел и смотрел на нее, как собака. От радости, что увижу се, мне чуть дурно не становилось. Она хоть говорила обо мне что-нибудь?

— Изредка.

— И что говорила?

— Так, посмеивалась.

— А… Ну и ладно… Я рад… Хоть позабавил ее немного — и то хорошо. Вот так я летел домой — и чувствовал…

— Домой — это в тот большой дом, ваше фамильное гнездо? Забыл, как называется. — Но еще не успев договорить, Монти вспомнил.

— Мокингем. Да, это по-прежнему наш дом. Правда, с тех пор как мама умерла, заниматься им совершенно некому — сестра у меня, как ты знаешь, в Канаде. Но теперь, надеюсь, я сам смогу там жить время от времени, всего-то двадцать миль от Оксфорда. Помнишь, как ты приезжал в Мокингем?

— Да. — Монти особенно хорошо помнил свой самый первый приезд. Он тогда впервые оказался в настоящем большом деревенском доме со строгим распорядком и многочисленными ритуалами. Дом произвел на него впечатление, и Монти приложил немало стараний, чтобы скрыть этот факт от Эдгара.

— Помнишь, как ты фраппировал мою маму тем, что не ходил вместе со всеми в церковь?

— А ты все такой же благочестивый молельщик?

— Вроде того. Во что верую — сам не знаю, но молюсь, молюсь. Без молитвы давно бы уже отправился к чертям собачьим… С молитвой выходит то же самое, но хотя бы не так быстро. Монти, хочу спросить тебя насчет той пленки, что ты слушал… Ты не мог бы…

— Нет.

— Ну не сейчас, когда-нибудь после?

— Нет. Будь добр, уйди, наконец. Я хочу спать.

— Прости… Не сердись на меня, Монти.

— Я не сержусь. Я хочу, чтобы ты ушел. — Я приду к тебе завтра.

— Завтра уже наступило. И приходить ко мне не надо. — Монти встал, раздвинул шторы и распахнул ставни. Солнечный свет сразу же заполнил маленькую гостиную, переливчато-синяя плитка в глубине ниши заиграла голубыми искрами.

— Ну, сегодня вечером?

— Нет.

— А когда?

— Послушай, Эдгар, я рад, что мы встретились, — но встретились, и все, хватит. Как видишь, нам нечего друг другу сказать — если, конечно, не считать разговором это нытье по поводу Софи. У меня нет желания тебя видеть, и я не верю, чтобы ты так уж хотел видеть меня. Буду в Оксфорде — может, загляну. Правда, я там не бываю. Так что прощай.

— Но как же… Но, Монти… — бормотал Эдгар, вставая.

— Иди, иди… Подожди, возьми вот это. — Монти обернулся и снял с каминной полки фарфоровую коулпортскую [10] Фарфор из г. Коулпорта (XVIII век) относится к лучшим образцам английской коллекционной керамики. кружку, расписанную красными розами. — На, забери с собой. Это не подарок. Я просто хочу, чтобы от этого дома поскорее ничего не осталось, как от Аладдинова дворца. Вот и выдаю что-нибудь всем, кто приходит, чтобы унесли с собой.

— О, спасибо… какая красивая… Поставлю ее в своей комнате в Оксфорде. Скажи, Монти, а ты не мог бы — ну, не сейчас, конечно, потом, когда все немного уляжется, — не мог бы ты дать мне что-нибудь из вещей Софи?

— Нет.

— Что угодно, любую мелочь, хоть туфельку…

— Нет!

— Монти, ты пошутил насчет того, чтобы я завтра не приходил, да? Я должен тебя видеть, должен говорить о ней, иначе я сойду с ума. Ты, может, уже привык к мысли, но я-то нет…

— Уходи, — сказал Монти. — Я не хочу тебя видеть. Не хочу видеть. Ты понял меня? Уходи. Пожалуйста. — Он первым вышел из гостиной.

Эдгар побрел за ним, но вдруг остановился и застыл посреди прихожей. Руки его висели вдоль тела как плети, только одна плеть заканчивалась почему-то фарфоровой кружкой. Неожиданно он тихонько заскулил, и тут же все его тело затряслось от рыданий. Лицо из розового вмиг сделалось красным и мокрым от слез. «Не могу этого вынести, не могу вынести», — повторял он и продолжал беззвучно трястись, глядя в пол, не вытирая слез.

С минуту Монти разглядывал его, потом прошел вперед и распахнул наружную дверь. Птичий щебет ворвался в дом. Эдгар наконец двинулся к выходу. Все еще плача, он обдал Монти крепким запахом виски и удалился.

Монти поднялся к себе в спальню, снова задернул окно и лег. Только что Эдгар при мне обливался слезами, думал он. Вдруг это поможет, вдруг мои глаза тоже увлажнятся? Он с надеждой прислушался, но ничего не услышал. Сердце билось ровно и тяжело, голова болела, сон не шел. Было около шести.

— Блейз уехал в город, — сообщила Харриет. — У него сегодня Магнус Боулз.

— А, — сказал Монти. Он встал и бесцельно подошел к окну. Маленькая мавританская гостиная была пронизана пыльноватым вечерним солнцем, от которого бирюзовые уточки на синих плитках вспыхивали, как драгоценные каменья, а серо-шафранные листья чечевицы светились внутренним жемчужным светом. Харриет, с растрепавшимися шелковистыми каштановыми волосами, в бледно-лиловом платье, восседала на пурпурном диване под балдахином среди пурпурных же лоскутных — шерсть плюс шелк — подушек, как некая гаремная красавица, мечта султана. Из окна в снотворный воздух гостиной благовониями вливались ароматы сада, тяжелые и лишенные свежести. От голода, от духоты ли, Монти немного мутило. Харриет принесла с собой большую шоколадную рыбу в серебристо-розовой бумажной обертке, и теперь эта рыба (возможно, лосось) лежала на низком столике рядом с эдгаровым пустым стаканом. Было снова около шести.