ВЛладимир Авдеев - Протезист

— Чего-чего, а людей у нас хватает…

— Э-э, нет, это все не люди, это материал для вашей статистики. А вы мне характер дайте, уникума, так-то ведь от этой вашей канцелярской писанины обезуметь можно. Ну, ладно! Вызовите ко мне потом кого-нибудь из рекламно-информационного отдела, а сейчас пойдёмте кофе пить. Хорошо?

— С удовольствием, Григорий Владимирович. Тем более, что я сегодня еще не завтракал.

— А вот это вы зря, дражайший Эдуард Борисович, завтракать нужно непременно, а то сил не будет сражаться с отчетами-то, а? — сказал первый заместитель, всколыхнувшись всем телом, точно порыв холодного ветра, и увлек референта за двери своего обширного светлого кабинета. И в который раз растачивая плечами дверной косяк, Григорий Владимирович на мгновение сократил всю свою мускульную массу и с не свойственным ему гамлетовским трагизмом в голосе изрек:

— Ох, Коринф меня беспокоит! И откуда взялось это очередное экономическое чудо на мою голову?

Я был выброшен прочь из сна и оказался в неудобной позе, которую мне сообщило сновидение. Сон окончательно испортил всякое спиритуальное наполнение моей любви с ведьмой. Мне привиделся некто совершенно эфирно неусвояемый — мессия-психотерапевт, обещавший вылечить весь народ на Земле. Еще находясь в сладостной ткани сновидения, я был озадачен, ибо знал, что привиделось мне вполне конкретное историческое лицо из нашей разношерстной действительности, и я ума приложить не мог, как мне относиться к этому мессии: как к забавному кусочку сна или как к осколку всамделишной жизни. Я бил сон руками по лицу, как беспомощный дитятя, ибо вместо головы целителя видел одну лишь амбразуру, на которую гроздьями бросались легковерные, кошмарно истосковавшиеся по элементарному чуду люди. Они неслись к амбразуре, нещадно толкая меня и кружа в вихре фанатичного сумасбродства, но мессия сжигал их огнем своего дарования…

Вырвавшись из сна, точно из сжимающегося кошмара, я вздрогнул всем телом…

И снова не почувствовал его, как и сутки назад.

Как любопытный отрок, я издали завороженно разглядывал освеженные сном сочные губы Варвары, что льнули к моим, плотно зажмуренным, будто створкам раковины испуганного моллюска Сладкая любвеобильная мякоть, похожая на раздавленную землянику под первой росой, дала мне чувствовать свое тело, но оно было безнадежно далеко от меня, словно за тридесять царств, в каждом из которых я был заочно приговорен к смертной казни.

— Что с тобой, милый? — спросила она наконец, выделяя ладонью мое лицо из пространства, точно ваятель.

— Привиделась ерунда, не имеющая никакого отношения к нам, — ответил я и припомнил, что в моем арсенале имеется искусственный язык для обозначения сверхчувственных понятий, и, снова пережив все, что, может пережить мужчина в объятьях самой, женственной из ведьм, сказал:

— Извини, мне неудобно лежать в таком положении, я встану.

Собрав все части своего тела, сжал что было мочи и бросил в сторону наотмашь, так что белоснежное одеяло, подобно стремительно тающему леднику, бежало прочь с прекрасных округлостей Варвариного тела. Ее голос звучал откуда-то из-за гравюрных россыпей светлых волос, касаясь гнездовий утреннего света на всех блестящих предметах, что были в этом бесовском компьютеризированном будуаре:

— Ты не бываешь в неудобных положениях, потому что каждое неудобное положение, в котором оказываешься, освещаешь своим присутствием так, будто ты делаешь честь тому абстрактному положению частным случаем проникновения в него.

Я наговорил ей ответно целую чашу ласковых слов, точно рабов, согнав на работу все комплименты, и поцеловал каждый островок пульса на ее теле, питаясь этим ритмом. Нащупав во внутреннем кармане смокинга свой стерео-блокнот, я распрощался с Варварой.

Походкой, похожей на штрихпунктирную линию, я направился к дому и увидел, что за одну лишь ночь город наполнился следами загадочной ритуальной атрибутики, превратившись в гигантское капище космического века.

Я устал жить под фонограмму чужих слов, записанных вместо моей совести, и ходу иметь свой сольный концерт. Каждое утро у меня возникает чувство иного тела, и в этот момент я отчетливо начинаю понимать, что воюю больше, чем со всем миром. Воюю с самой светлой идеей человечества: я бросил вызов Утопии.

Шагая домой сквозь цветастое месиво лиц, я ясно увидел перёд собою несколько поколений людей, многомиллионной толпой уверенно шедших за…

… книгой, которую никто из них не читал. Они шли напролом, не щадя близких. Их неистовый энтузиазм, питавшийся кровью надежд, иссяк так же, как и любая река наконец отмывается от крови, сколько бы ни бросали туда тела. Поэтому теперь они не ведают, куда идти. Небо пусто над головою этих поколений, а миллионные жертвы незаметно затерялись на полях сей книги (бумага все терпит), которая скоро войдет в историю как самое загадочное и кровопролитное заблуждение человеческого ума. И глухое эхо этого вселенского искажения будет пронзать времена и пространства на протяжении веков.

«В наше время сфера идеологии действительно достигла наивысшего объема. Ведь безнадежность всегда вызывает потребность в иллюзиях, пустота жизни — потребность в сенсациях; бессилие — потребность в насилии над слабым».

«Идеологическое мышление, правильное или неправильное, есть нормативное мышление, которое настолько уверено в своей правоте, что не допускает никакого отклонения.

Идеологическое мышление равнодушно к последствиям.

Идеология и идеологическое мышление дают мгновенную пользу. Однако каковы их последствия — этого следует бояться».

«Индивид считает себя свободным от идеологического нажима и совершенно не подозревает о том, что иллюзия свободы приготовлена заранее и навязана ему извне».

«Поскольку общественное давление оказывается духовными путями, оно не может обойтись без того, чтобы дать человеку идею, что позади него существует какая-то моральная и одновременно действенная сила или силы, от которых он зависит.

«От погони за наживой и деньгами освобождают раба их только для того, чтобы заполучить его для благочестия, гуманности или какого-нибудь другого принципа. Свобода духа — мое рабство, ибо, я — больше чем дух и плоть».

Плодя теории о светлом будущем, утописты невольно плодят нищих сегодня и невиновных вчера, потому что будущее изобретает тот, кто не способен жить в настоящем. Будущее всегда преподносится непременно как «светлое», и во имя «Его светлости» утописты просят взаймы человеческие жизни. Светлое будущее лепят наспех из грязного настоящего, и тогда будущее- тускнеет, пачкается и постепенно превращается в грязное прошлое.