Эмиль Брагинский - Старики-разбойники

Но Мячикову было наплевать, на чем выехал преступник. Он прыгнул на крышу коляски, прорвал брезентовый верх, плюхнулся рядом с водителем и сорвал с него маску, в какой выступают обычно хоккейные вратари.

Под маской обнаружилось почти противное лицо Юрия Евгеньевича Проскудина!

...Когда Николай Сергеевич проснулся, Анны Павловны уже не было. Встав, Мячиков обнаружил записку, начертанную дорогой рукой:

«Ушла на работу. Ужин на столе».

Николай Сергеевич аккуратно сложил послание и спрятал его в карман, на память. Затем он с аппетитом поужинал, вымыл посуду, а перед уходом тоже оставил на столе записку и три рубля, которые одалживал накануне.

В записке было сказано:

«Мне у вас очень понравилось. Мое предложение остается в силе».

Существуют проверенные, зарекомендовавшие себя способы грабить музеи изобразительного искусства.

Но Воробьев решил идти своим путем.

Дерзость замысла Валентина Петровича заключалась в том, что великое похищение должно было состояться среди бела дня на глазах у всех!

План Воробьева был нахален, элегантен и прост, как все великое! Валентин Петрович всегда и во всем был новатором...

Итак, кража века была назначена на среду пятнадцатое августа того самого года, в котором происходили описываемые события.

В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое старики-разбойники не спали.

Николай Сергеевич написал сначала прощальное письмо дочери, которая жила с мужем в Красноярске, а затем принялся писать Анне Павловне.

Первое и последнее письмо следователя Николая Сергеевича Мячикова к любимой им Анне Павловне перед уходом на уголовное дело.

Дорогая Анна Павловна!

Когда Вы прочтете эти искренние строки, я уже буду сидеть в КПЗ, то есть в камере предварительного заключения. Пожалуйста, не думайте, что я настоящий преступник! Я, можно сказать, преступник поневоле. Я должен был так поступить во имя справедливости!..

Я был бы счастлив, если бы Вы когда-нибудь принесли мне в тюрьму передачу...

Так я и не поел Вашего куриного студня... Так мы и не были с Вами во Дворце спорта, не болели за Вашего Володю и не подбадривали его криками: «Шайбу! Шайбу!»

Теперь Вы, наверное, поняли, почему я делал Вам предложение впрок, на всякий случай...

Будьте счастливы, дорогая Анна Павловна! Я буду любить Вас до последней минуты, до тех пор, пока меня не зароют в могилу, покуда не вырастет над ней одинокая плакучая березка!

В ночь с 14 на 15 августа...

Подпись Николая Сергеевича была неразборчивой: ее размыло слезами, которые текли из ангельских глаз автора письма...

У себя дома Валентин Петрович всю ночь ворочался с боку на бок. Заснуть не удавалось. Воробьеву хотелось отдать последние распоряжения, как положено человеку, которому грозит тюрьма. Днем Воробьев не сомневался в успехе, но ночами его уверенность ослабевала. Валентину Петровичу не терпелось разбудить Марию Тихоновну и посвятить в рискованную затею, но он понимал, что она обругает его и не пустит в музей...

Пятнадцатого августа солнце взошло ровно в пять часов.

Вместе с солнцем встал Николай Сергеевич и вышел на балкон, чтобы в последний раз полюбоваться на восход не через решетку.

Вместе с солнцем поднялся и Валентин Петрович. Он тоже вышел на балкон и сделал там легкую гимнастику. Ночные страхи прошли, и теперь Воробьев был готов к решающему броску. Пока Мария Тихоновна продолжала спать, Валентин Петрович стащил из комода скатерть, прокрался в ванную комнату, заперся в ней и обмотал скатерть вокруг торса. Ходить обернутым в скатерть было неудобно, но вынести скатерть в открытую – страшно. Валентин Петрович не боялся ограбить музей, но жены он боялся...

Воробьев пришел к Мячикову, как и было условлено, ровно в половине одиннадцатого. Правой рукой он опирался на трость, а в левой нес сверток с веревками и двумя синими халатами, взятыми в лаборатории «Промстальпродукции».

– Ты готов? – громогласно спросил с порога Воробьев.

– Нет! – тихо ответил Николай Сергеевич. Его тон заставил Валентина Петровича насторожиться. Он испытующе посмотрел на друга:

– Струсил?

– У меня такое ощущение, Валя... ты не понимаешь, на что мы идем! – Николай Сергеевич старался говорить мягко, но убедительно. – Думаешь, в случае неудачи нам дадут пятнадцать суток? Должен тебя разочаровать: нам дадут пятнадцать лет, что в нашем возрасте... Этот срок я обещаю тебе как юрист!

На секунду Воробьев заколебался, потом в его глазах появилось упрямство, и он решительно сказал:

– Большому кораблю – большое плавание!

– Валя! – настойчиво продолжал Мячиков. – Нам никто не поверит, будто это чудовищное преступление мы совершили для того, чтобы меня не турнули на пенсию! Этого мы никому не докажем! Мы станем для человечества теми, кто осквернил память Рембрандта!

– Наш суд мне поверит! – несколько неуверенно произнес Воробьев.

– Много ты про это знаешь! – махнул рукой Николай Сергеевич.

– Но я уже взял разгон, я набрал скорость, я уже не могу затормозить! – Воробьев подбадривал не только друга, но и самого себя.

– Валя! Ты идешь на это ради меня, а я этого не стою! – продолжал отговаривать Мячиков.

И тогда Валентин Петрович сказал убежденно:

– Нет, Коля! Стоишь! Ты человек с большой буквы! Я тебя люблю!

– Я тебя тоже люблю, Валя! – дрогнувшим голосом произнес Николай Сергеевич, сдерживая нахлынувшие слезы.

– Пойми, плакса! – нежно сказал Воробьев. – Мы должны доказать, что старики тоже люди! Мы заставим считаться с нами, мы заставим себя уважать! Мы идем защищать святое дело, вперед!

– Если ты это делаешь ради меня, – взволнованно сказал Мячиков, энтузиазм друга увлек его, – то я пойду на это ради тебя!

Воробьев растроганно обнял старого товарища:

– Давай посидим перед дорогой!

Они присели на диван, помолчали с минуту, а потом Мячиков, именно он, скомандовал:

– В путь!

«Бандиты» встали, вышли из квартиры, спустились по лестнице и оказались на Липовой улице.

– Какая сегодня прекрасная погода! – сказал Николай Сергеевич, щурясь под солнечными лучами. – В такой день особенно не хочется садиться в тюрьму!

– Типун тебе на язык! – И Воробьев прибавил шагу.

– Зачем ты взял трость? – Мячиков старался не отставать.

Валентин Петрович обрадовался:

– Вот видишь, ты не догадался. Это не трость, а раздвижная лестница. Я ее сам сконструировал.

– Но с палкой в музей не пустят! Скажут, чтобы мы оставили ее в раздевалке.

– Хромого пустят! – И Воробьев натурально захромал, припадая на левую ногу. – Ну как?

Восторга в друге он не вызвал. Мячиков сказал довольно хмуро: