Дора Карельштейн - Дурочка

Иногда нам доставалась головка чеснока или лука. Только не надо думать, что в то время это была приправа к блюдам. Это была еда. Лук или чеснок пеклись в печке и хорошо спасали от голода.

Мяса я что-то не помню, наверное, его не было.

Помню маленькие кусочки чёрного хлеба, который я бережно отщипывала по крошечкам. Никогда теперь не могу видеть, когда выбрасывают хлеб или другую еду, я страдаю, когда вижу это.

По весне у нас был особый деликатес. Мы ходили в поле, собирать прошлогоднюю мороженую картошку, которую пекли на плите.

Нам казалось, что это очень вкусно.

Каждый приход мамы был для меня самым большим праздником. Главное в этом празднике было то, что с мамой ко мне приходили любовь и тепло, я переставала быть одинокой и забитой.

Тем большим горем и бедой был её новый уход.

Мир становился чёрным и жестоким.

Вторым человеком тогда была моя старшая сестра Хавалы.

Я страшно её боялась. Боялась за себя и за свою младшую сестру, которую любила и защищала.

Малышка находилась в полусонном состоянии до трёх лет.

Не ходила и не говорила. Мы с ней были вместе и рядом. Она лежала укутанная в тряпки и любила две вещи: что-то постоянно сосать и чтобы я постоянно её похлопывала и покачивала.

Если одно из этих удовольствий отсутствовало, она начинала плакать, тогда либо хозяева, либо Хавалы давали нам оплеухи.

Либо ей, если я не успевала наклониться над ней, чтобы защитить её, либо мне, если я успевала это сделать.

Моя обычная поза была сидя, согнув ноги так, чтобы подбородок лежал на коленях и похлопывала и качала и согревала малышку, сама греясь от неё, т.к. моя одежда состояла из какого-то бывшего платья, протёртого в том месте, которое находилось между коленями и подбородком.

В старшей сестре рано появилась жёсткость. Она брала меня за волосы и била головой об стенку. Я на себе испытала выражение: «посыпались искры из глаз».

Я боялась одного её взгляда и сразу втягивала голову в плечи и наклонялась над ребёнком.

Я казалась себе глупой, некрасивой, ничтожной.

Я сама себя не любила.

Мои заботы были направлены только на то, чтобы нас – меня и малышку никто не видел и не слышал, чтобы о нас забыли.

Иногда я засыпала и переставала её похлопывать, она немедленно начинала плакать.

Я подскакивала от страха, зная чем грозит её плач.

Часто кончалась еда и мы были без пищи трое – четверо суток, тогда мы бесконечно пили горячую воду, чтобы согреться и обмануть желудок.

Надо было стараться не видеть когда ели хозяева и не смотреть на них глазами в которых стояла просьба.

Большинство из ссыльных не пережили голода и умерли.

Если кто – то из тех, кто ещё мог ходить, приходил к нам, они безразлично спрашивали не протянула ли маленькая ножки, т.е. не умерла ли. Она была крошечная, худая, с поджатыми ручками и ножками.

Однажды она, вдруг, изменилась, казалась поправившейся, беленькой и красивой.

Увы! Она опухла от голода.

Но ей суждено было жить, и она не умерла.

Какое-то время моя мама работала в тайге на лесоповале и целыми неделями не бывала дома. Работа была тяжёлая, её с трудом выполняли мужчины. Каково же было маме!

Они жили в тайге. Летом их мучили комары и мошкара.

Они возвращались опухшие, с расчёсами и ранами от укусов, их трудно было узнать.

Многие болели малярией.

Многие погибали в тайге т.к. спиленные деревья иногда неожиданно падали не в ту сторону, куда рассчитывалось и уносили не одну жизнь.

Однажды с мамой тоже случилась беда, но каким-то чудом ей удалось остаться в живых.

Зимой в тайге бывало ещё хуже, т.к. морозы достигали 45 градусов, снега было до пояса, деревья также падали не всегда как предполагалось, еда и одежда были скудными, жили в каких-то землянках-времянках.

Из-за отсутствия дорог не могли вернуться в село и жили в тайге по 2-3 недели.

Мама ещё в Бесарабии перенесла ревматизм, и у неё было больное сердце.

Позже, когда я стала врачом, то, слушая шумы в её сердце, я сама себе не верила, что она с таким сердцем могла вынести, то, что она вынесла.

Я всю жизнь нежно её любила, она была бесконечно добрая, тихая, спокойная и ничего никогда не требовала для себя.

С 1985 года её нет. Многое отдала бы я сейчас, чтобы ещё раз сказать ей как люблю и преклоняюсь перед ней!

Позже мама и Хавалы работали в артели под названием «Северный луч».

Они катали пимы. Эта работа тоже была далеко не женской.

Процесс идёт следующим образом: вначале поступает грязная, свалявшаяся овечья шерсть. Её вручную перебирают, сортируют по цвету, освобождают от репейников, немного теребят.

Затем она поступает в маленькую комнатку, которая называется шерстобиткой.

Почти всю комнатку занимает старая, дремучая машина, в которую поступает перебранная шерсть и выходит с другого конца уже в виде рыхлого, толстого шерстяного слоения.

В комнате полутемно, пыль, душно. Но здесь было тепло и спокойно, поэтому иметь это место работы считалось за большое счастье. Платили какие-то жалкие гроши, немалую часть их потом забирали на заём для армии и выдавали взамен облигации, которые гасились где-то через 40 лет.

Большинство обладателей облигаций не дожили до того времени, а те, которые дожили, растеряли облигации.

Заём, якобы, считался добровольным, но на самом деле никого вообще не спрашивали.

Каждый месяц удерживали определённую сумму, и не дай Бог возразить!

Из шерстобитки, слоеное полотно поступало в следующую комнату, длинную и мокрую.

Здесь вручную формовали нечто, наподобие огромного валенка, который следовал затем в основной цех с верстаками на всём пространстве и с каменным полом.

Здесь стоял полумрак и густой, пар.

Как бесплотные тени мелькали измождённые женщины в нижних рубашках, резиновых сапогах или галошах по щиколотку в холодной воде, смешанной с кислотой. Здесь «катали» пимы.

Сформованные огромные валенки смачивали водой с добавлением какой-то кислоты и на огромных лавках-верстаках руками катали, мяли, давили и придавали нужную форму. Это был долгий, тяжёлый, утомительный процесс Технология требовала менять температуру воды периодически на холодную и горячую.

Зимой и летом жара, пар, кислота, руки и ноги работниц постоянно в воде..

Каторжная работа в условиях приближённых к аду!

Женщины работали, периодически меняясь: некоторое время в шерстобитке, некоторое время здесь.

И моей маме с ревматизмом и больным сердцем довелось довольно длительное время работать в таком месте.

Руководил всеми работами высокий пожилой красавец-сибиряк Горбунов. Он слегка прихрамывал, ходил с палочкой и носил шикарные белые валенки, украшенные светло-коричневым хромом.

Он покровительствовал моей старшей сестре.